приборами.
Андропов подошел к столу, налил себе в хрустальную рюмку «Джонни Волкер» – совсем немножко, на донышко. С тех пор, как врачи определили у него диабет, он уже не мог пить так, как в молодости, но многолетняя любовь к «Джонни Волкер» была выше медицинских предписаний. С рюмкой в руке он отошел к окну, сказав гостю:
– Распоряжайся…
Щелоков налил себе водку из графина, положил в свою тарелку малосольный огурчик, а на хлеб – ложку черной икры – первую закуску под первую стопку водки. Он знал, что Андропов будет пережидать у окна, пока он выпьет и съест то, что самому Андропову запретили есть и пить врачи. Этот диабет, подумал Щелоков, породнил Андропова с Сусловым даже внешне – из пышнощекого партийного вундеркинда Андропов превратился в сурового аскета со впалыми щеками. Но вслух Щелоков сказал:
– Все-таки я думаю, что после смерти Суслова нам лучше пока отступить.
– А, собственно, от чего отступать? – усмехнулся Андропов. – Мы с тобой и не наступали. Мы чисты перед Брежневым и партией. Операцию «Каскад» ты начал по приказу Суслова. Он приказал – ты выполнил. А что эта операция окончилась смертью Мигуна – это не твоя вина, это Суслов очистил партию от взяточника. И вообще при смене власти многое придется почистить. За последние 18 лет партийный аппарат действительно превратился в касту взяточников. Для них эпоха Брежнева – просто золотой век. Что бы там ни говорили о Сталине, но при нем партийные должности не продавались. А сегодня в Азербайджане должность секретаря райкома партии можно купить за 120 тысяч рублей. Мы с этим покончим, как только придем туда… – он кивнул за окно, на Кремль. – Не сразу, конечно, но… Сначала нужно будет дать народу чуть-чуть передохнуть – продуктов подбросить в магазины, пусть даже из военных складов. И какие-нибудь мелкие экономические реформы… А главное, чтоб народ понял, что к власти пришло, наконец, честное правительство, которое покончит с воровством и взяточничеством в партийном аппарате. И тут нам очень помогут западные радиостанции. Уже помогают, мы их снабжаем информацией, каждый день подбрасываем что-нибудь остренькое. А этим западным станциям народ у нас верит больше, чем своим…
Он умолк. За окном, за белой рябью снегопада, перед ним был Кремль – совсем недалеко, каких- нибудь три квартала, просто рукой подать. И глядя на этот Кремль своими серо-голубыми глазами, Андропов чуть пригубил «Джонни Волкер».
Школьный звонок был слышен даже на улице, а спустя минуту шумная ватага подростков вывалила из пятиэтажного здания школы, словно варварская орда. Гиканье, крики, чехарда, швыряют друг в друга снежками, толкают девчонок в снег, сбивают друг с друга шапки-ушанки. Сквозь эту орущую, хохочущую и гикающую толпу шли, пригнув спины и укрыв головы от града снежков, четверо мальчишек, а ватага четырнадцатилетних подростков забрасывала их увесистыми комьями снега и ледышек, била портфелями по плечам, кто-то с разбегу толкнул одного из них в сугроб, а среди нападающих я увидел своего сына Антона. С криком: «Бей жидов!» он подставил одному из этих ребят подножку, и тот под хохот окружающих неуклюже ткнулся лицом в снег.
Я рванулся к сыну, с силой схватил его за шиворот:
– Ты что делаешь?!
– А чего они Голанские высоты забрали, паскуды?! – сказал он и, рванувшись, вывернулся у меня
– Кто – они? – спросил я.
– Кто-кто! Жиды!
Я оторопело смотрел на своего сына. Может быть, впервые я увидел, что передо мной стоит почти взрослый парень, которому уже не надерешь уши и не всыпешь ремня. Он смотрел на меня исподлобья, хмуро. А ватага школьников пронеслась мимо нас к выходу из школьного двора, подталкивая еврейских мальчишек: «Катитесь в свой Израиль!»
– Подожди, – сказал я сыну. – А ты-то кто? Ты же сам частично еврей.
– Я не еврей! – зло, с ожесточением выкрикнул он мне в лицо.
И оглянулся – не слышит ли кто наш разговор.
– Постой, успокойся, – сказал я сыну, пытаясь и сам взять себя в руки. – Твоя бабушка, моя мама, была еврейкой. И, значит, я наполовину еврей, а ты – ну, скажем, на четверть. А кроме того…
– Я не еврей, и ты не еврей! – перебил он. – У тебя жена была русская и все твои любовницы русские! Ты спишь с русскими, ты живешь в России, ты говоришь и думаешь по-русски. Ты знаешь хоть одно еврейское слово?! Может быть, ты по ночам учишь иврит?
– Ну, в принципе, я хотел бы знать еврейский язык…
– А я не хочу! – снова перебил он. – Ни еврейский язык, ни свою бабушку-еврейку! Я русский! У меня мать – русская! И я хочу быть русским!!
– Пожалуйста, никто тебе не запрещает. Ты можешь считать себя русским и любить Россию. Я тоже люблю Россию. Но зачем же быть антисемитом? Это далеко не национальная русская черта. У меня полно русских друзей, и никто из них не бьет меня за то, что я наполовину еврей.
– Будут бить, – сказал он. – Вот посмотришь! Зачем ты пришел? Познакомить меня с твоей очередной Ниночкой? Или ты хочешь предложить мне сделать обрезание?
Я молча смотрел ему в глаза. В них были затравленное мальчишеское остервенение и слезы.
– Хорошо, – сказал я; нагнувшись, поднял с земли облепленный снегом камень, протянул Антону. – Возьми и брось в меня. Я ведь жид. Ну! Смелей! Назови меня жидовской мордой. Что ты стесняешься?
Он повернулся и пошел от меня прочь. Я стоял, держа в протянутой руке камень, и смотрел ему вслед. Сын, СЫН уходил от меня по хрустящему под ногами московскому снегу.
– Антон!!! – крикнул я.
Он не оглянулся, только ускорил шаг.
Мне стало ясно, что эти сусловы, андроповы, щелоковы, маленины и красновы не только убили мою жену, они отняли у меня сына.
И пока они ломали его душу, я им прислуживал и продолжаю служить верой и правдой…
Я с силой запустил камень в какой-то сугроб. И первой мыслью было – оглушить себя стаканом водки.
На улице, за воротами школьного двора стояла машина Светлова. Когда я подошел к машине, Марат сказал:
– На тебе лица нет. Что случилось?
– В кабак! – ответил я. – В любой кабак поблизости!
Из рапорта следователя В. Пшеничного бригадиру следственной бригады И. Шамраеву:
…Медсестра районной поликлиники № 49 Дина Темногрудова показала при опросе, что 19 января с.г. примерно в 17 часов с минутами в филиал медсанчасти на станции метро «Арбатская», где она работает по совместительству, неким полковником милиции был доставлен молодой человек со сквозным пулевым ранением в правое бедро. Потерпевший потерял много крови и был слаб. Дежурный врач Левин сделал первичную обработку раны, а Д. Темногрудова наложила временную повязку, после чего потерпевший в сопровождении все того же полковника милиции отбыл, по их словам, в Институт скорой помощи имени Склифосовского, куда им выписал направление врач С. Левин.
На предъявленных Д. Темногрудовой фототаблицах свидетельница опознала потерпевшего в фотороботе-портрете, созданном по описанию несовершеннолетней свидетельницы Екатерины Ужович…
Видя, что никто ее не хватает и не арестовывает, Вета Петровна Мигун несколько успокоилась. Память о чекистских делах ее юности вернулась к ней и, не меняя ритма своего шага и никак не показывая, что она засекла эту слежку, Вета Петровна принялась рассуждать. О том, чтобы бежать, скрыться от агентов КГБ, не может быть и речи. Стоит ей уйти сейчас от слежки – это дело нехитрое, в свое время ее обучал этому сам Бородин, учитель Абеля и Рихарда Зорге, – как эти гэбэшники перекроют все аэропорты и вокзалы, и ей не сесть ни на самолет, ни в поезд…
