наконец-то Европою просвещённой, Римский папа коронует выскочку! Откуда вдруг взялся этот коротконогий и пузатый «император французов»?
Негодование было искренним, но он ощущал и некоторое стеснение в своём искреннем негодовании. Остановился возле маленького французского же бюро, в котором обычно держал самые сокровенные бумаги, чтобы самому, без советчиков, понять свои чувства. Да! Он, Александр, был виновен. Если б он действовал решительнее, семья Бурбонов давно уже вернулась бы на законно принадлежащий им престол. Но он может ещё спасти Европу. И Россию! Спасая Европу, вдруг мелькнула мысль, он спасёт и Россию. Впрочем, чушь. Дичь. Россия более не нуждается в спасении. Россия уже спасена.
Беспокойно оглянулся, словно бы кто-то, хоть бы и друг Адам, мог прочитать сейчас его мысли. Мысли императора не может читать никто!
— Французы безропотны, а этот авантюрист ненасытен. Чем более они послушны, тем более он ненасытен. И этот безумец сватается теперь к моей сестре, к внучке Екатерины, к сестре российского императора! Нонсенс! Абсурд! Адам, мы с тобой должны его остановить.
Повернулся к молча слушающему Чарторыйскому и сухо спросил:
— План у тебя готов?
— Да, Ваше Величество. — Тот сдвинул каблуки, как будто на них по-прежнему оставались кавалергардские шпоры. Эк из них всех не выбьешь кавалергардский душок! — Изволите, Ваше Величество, посмотреть сейчас?
Он сделал рукою некий отстраняющий жест, словно бы отвергая сейчас официальный тон между близкими друзьями. Тем более близкими, когда Лулу родила от друга девчонку — девчонку с такими же умильными губками, как у неё самой, но совершенно черноволосую, как, Господи, спаси, какую магометанку — совершенно черноволосую, точь-в-точь такую, как черноволосый, как смоль, друг Адам. И нос, начал он раздражаться, и нос у девчонки был точь-в-точь, как у друга Адама — курносый, гордый и независимый. Впрочем, и сама Лулу со своим миниатюрным носиком лишь изображала — так он полагал, — лишь изображала полное послушание, приличествующее супруге Российского Императора. И девчонка их с князем Адамом, называвшаяся Марией Александровной… Тут он взял себя в руки. Девочка умерла, прожив меньше года. Бог, как всегда, рассудил лучше всех. Повернувшись к окну, коротко перекрестился, гоня ненужные сейчас мысли, не достойные сидящего на троне. Пустое. Пустое. Пустое. Главное — спасение государства. И вновь вспомнил, что государство уже спасено. Опять перекрестился на окно, словно бы на видневшийся в быстро наступающих сумерках шпиль Петропавловки.
Ясный колокольчик доложил, что вошли камердинеры со свечами. Он смотрел, как зажигают шандалы. Возле прибора для письма — из зелёной яшмы, любимый был батюшкин прибор — заколыхались тени. Вновь перекрестился тяжелым мыслям, будто бы присутствовал сейчас на службе в Исаакиевском соборе. Довольно. Довольно мыслей. Кашлянул:
— Изложи изустно.
И бросил в воздух:
— Никого.
И тут же по комнатам и коридорам прошелестело брошенное слово, так же повисло в воздухе: никого, никого, никого… Блестели под свечами генеральские эполеты на расхаживающих в приёмной, в галерее, в малой гостиной и в зале; в камердинерской, получив передышку, откровенно отдыхали: никого, так, значится, бессчетно, знали, ещё времени есть. Из столовой понесли гусятницы на кухню — поддерживать на пару — и паштеты — в ледник, чтобы вновь положить на лед, покамест не явится государь; из официантской вышли с крышками от салатниц и с салфетками, чтобы накрыть холодное; начали вновь придвигать отодвинутые было стулья. Старший официант, блестя лысиной, тайком перекрестился, не зная, что повторяет сейчас Императора России, открещивающегося от мыслей о человеческой тщете, старший официант перекрестился при мысли, что было б, когда успели бы открыть бутылки на винном столе — числом всего двадцать штук — присланного из Пруссии лафита, рубин, а не лафит, чистый императорский рубин! Господи! Истинно — Бог упас. Белые кавалергарды, самые яркие бросая сполохи от кирас, касок и палашей, встали у белых императорских дверей, тоже играющих позолотой не хуже неподвижных игрушечных солдатиков.
В кабинете Чарторыйский вновь сдвинул каблуки, тоже откашлялся, оглянулся на закрывающиеся за людьми двери, дождался легкого стука створок. Заговорил по-русски, потому что Александр сейчас и приказал по-русски, заговорил, словно бы только что и не помышлял о внутренних преобразованиях в России.
— Составлена «Секретная инструкция», Ваше Величество, доводящая до сведения Сент-Джеймсского кабинета русский проект. Франции надлежит вернуться в первоначальные границы, одновременно же надлежит пересмотреть границы русские и австрийские. Турция же, согласно проекту, имеет разделиться с передачею некоторых её территорий России и Австрии. Из оставшихся частей образуется некая федерация государств под рукою России. Изволите видеть, Ваше Величество, что Вы выступаете не против Франции, а исключительно против её правительства. Вы предполагаете, что народы, освобожденные из-под ига узурпатора, сами установят в своих странах либеральный режим, основанный на европейских завоеваниях девяностых годов, Ваше Величество.
Он, уже сидючи за столом и подперев рукой голову, горестно закивал тому, что друг Адам всё ещё не избавился от восторженных мечтаний их юности. Либеральный режим! Сказал:
— Здесь точно зачитай.
— Извольте, Ваше Величество: «Я хотел бы, чтобы оба наши правительства согласились между собою не только не восстанавливать в странах, подлежащих освобождению от ига Бонапарта, прежний порядок вещей со всеми его злоупотреблениями, с которыми умы, познавшие независимость, не будут уже более в состоянии примириться, но, напротив, постарались бы обеспечить им свободу на её истинных основах».
— А деньги?
В воцарившемся молчании он ещё раз произнёс:
— А деньги?
— Деньги, Ваше Величество?
— Деньги.
— Я, Ваше Величество, полагал, что Ваше Величество выступает за выработку общего договора, который стал бы своего рода новым кодексом международного права, Ваше Величество. Изволите видеть… Вот: «…никогда не начинать войны, не исчерпав предварительно всех средств, которые может предоставить посредничество третьей стороны».
— Не исчерпав всех средств, — грустно повторил он от стола. — Средств… Продолжай. Точно зачитай об европейском союзе.
— Вы создадите, Ваше Величество, европейскую федерацию государств доброй воли. Извольте: «… после стольких тревог, испытав все неудобства непрочной призрачной независимости, большая часть правительств, по всей вероятности, пожелает примкнуть к союзу, который надежно гарантировал бы их спокойствие и безопасность. Наилучшей гарантией прочности такого порядка вещей послужит тесный союз петербургского и лондонского дворов».
— Союз, или, лучше, Лига наций… А вновь образованная Польша примкнет к такому союзу? — совсем грустно, совсем кротко спросил.
Чарторыйский задрожал.
— Я гарантирую, Ваше Величество. Моё слово. Слово князя Чарторыйского. Ваше… Александр, вспомни, разве я когда-нибудь обманул тебя?! — и тут же ему в лицо бросилась краска, тут же отхлынула — побледнел князь Адам и принялся кусать губы, было за ним такое, водилось — губы кусать.
Совершенно излишнее волнение князя Адама он пропустил мимо глаз; у них действительно не было тайн друг от друга. Почти не было. Но он уж добился своего — друг молодости, будучи человеком горячим, проговорился: о каком вступлении в Лигу наций доброй воли может заходить речь, коли Польша предполагает оставаться под рукою русского императора, под его рукою?
— Отобрать Варшаву у Пруссии? — так же кротко спросил, делая вид, что не замечает волнения поляка и того, что тот заметил, что он заметил, что тот всё-таки проговорился.
— Да!
— А деньги? — вновь спросил, теперь ещё кротче, ещё грустнее, хотя грустнее уже, кажется, было
