угол.
Богданович растерянно замер. На полу, заваленном газетами, рыбными костями, шелухой от семечек, лежал большой матрас.
– Садись, – кивнула Катя, располагаясь на нехитром ложе.
Кирилл осторожно присел на краешек, и в ту же секунду зловонное тело приклеилось к его спине, зашамкали у уха горячие губы:
– Красавчик, не бойся, Санек спит как убитый. Полюби меня. И я тебе все расскажу. Ты же врешь. Никакой Миха тебе не батяня. Он в норе своей залег, сидит дома, носу на улице не показывает. Поцелуй меня, и я адресок тебе подкину. Красавчик, давай. Я же не старая, мы с тобой ровесники.
– А сколько тебе? – мягко, но уверенно отстраняясь, спросил Кирилл.
– Тридцать.
«Да она на полтинник выглядит», – подумал он, а вслух сказал нейтральное:
– Мне двадцать шесть, но все говорят, что выгляжу старше. Это из-за роста, и я плотный.
– Ты красавчик, – застонала Катя и, изловчившись, провела рукой с грязными ногтями у Кирилла между ног.
Тот напряженно замер. Но тут произошло то, чего не происходило никогда. Его тело, как автомат выстреливавшее за ночь четырьмя оргазмами, осталось безучастным.
– Я тебе не нравлюсь, – огорченно забормотала женщина. – А вот Миха, тот всегда… Что, я, в натуре, не твой размерчик?
– Болею я, – сокрушенно сказал Кирилл, сдерживая закипающее желание расхохотаться. – Ты очень красивая, Катя…
От сочувствия и комплимента женщина сразу же сказала адрес. Даже не поинтересовавшись, зачем понадобился несостоявшемуся любовнику его успешный коллега. И, откинувшись на матрас, она захрапела.
Кирилл ополоснул руки в ведре с вроде бы чистой водой. И бегом бросился из зловонного подвала, досадуя на себя за то, что не имеет привычки возить в машине одеколон. Пара капель «Бальдессарини – Хьюго Босс» значительно облегчила бы муки обоняния.
… И вот перед ним мертвый бомж. Миха, кажется, так его называла бомжиха. Совершенно мертвый. Возле мусорки темно, нет фонарей, желтые квадратики многоэтажки слишком далеко для того, чтобы хоть немного осветить эту местность. Но глаза уже привыкли к темноте, различают лужу крови, натекшую из размозженной головы.
Страх? Сожаление?
Ничего подобного!
Кирилл Богданович брезгливо смотрел на лежавшее перед ним тело невысокого худого мужика и думал о том, что кончина возле помойки – логичный финал для такого урода, который только внешне был человеком. А жил как растение. Или как овощ. Бездумно, бесцельно, напрасно.
– Собаке – собачья смерть, – пробормотал он и быстро пошел прочь.
Ботинки, идеально вычищенные утром, покрылись толстым слоем грязи, и это здорово раздражало. Еще раздражал словно прилипший к волосам, одежде и даже коже запах немытого Катькиного тела…
Глава 6
Витебск, 1918 год
ЦИРКУЛЯР ОТДЕЛА ИЗО ХУДОЖЕСТВЕННОЙ СЕКЦИИ НАРКОМПРОСА РСФСР ВИТЕБСКОМУ ГУБИСПОЛКОМУ О НАЗНАЧЕНИИ КОЛЛЕГИЕЙ ПО ДЕЛАМ ИСКУССТВ И ХУДОЖЕСТВЕННОЙ ПРОМЫШЛЕННОСТИ ХУДОЖНИКА МАРКА ШАГАЛА УПОЛНОМОЧЕННЫМ ПО ДЕЛАМ ИСКУССТВ ВИТЕБСКОЙ ГУБЕРНИИ
№ 3051. Петроград. 14 сентября 1918 года
Настоящим довожу до вашего сведения, что, согласно постановлению Коллегии по делам искусств и художественной промышленности при Комиссариате Народного Просвещения от 12 сентября 1918 г. (журнал № 43 п.1) художник Марк Шагал назначается уполномоченным означенной Коллегии по делам искусств в Витебской губернии, причем тов. Шагалу предоставляется право организации художественных школ, музеев, выставок, лекций и докладов по искусству и всех других художественных предприятий в пределах г. Витебска и всей Витебской губернии.
Всем революционным властям Витебской губернии предлагается оказывать тов. Шагалу полное содействие в исполнении вышеуказанных целей.
Резолюция: Разослать циркуляр всем Совдепам и губернскому отделу просвещения.[24]
– Мойша, не нравится мне все это, – на белоснежном лбу Беллы появилась тонкая морщинка. – Послушай меня, милый. Давай уедем. Ты должен быть не здесь. Я точно знаю, не здесь!
Мойша посмотрел на тонкие руки жены, на ее побледневшее, осунувшееся лицо. Только глаза супруги остались прежними – жгучими, волнующими. И тепло любви, струящееся из этих глаз. Оно зажглось с той самой первой встречи возле Двины.
Но Беллочка похудела, растаяли щечки-яблочки. Дочь, малышка Ида, все время кашляет. В их комнате, как и во всем Народном художественном училище, всегда холодно. С дровами перебои. А достанешь – так они замерзшие. Оттаивают, и вместе с запахом ели комната наполняется едким чадящим дымом. Но хорошо хоть такие дрова. Без них по утрам возле кроватки Идочки появляется седина инея.
– Я люблю тебя, – тихо сказал Мойша. – Ты научила меня летать. Мои картины – это ты. И моя душа – ты. Ни одна работа не закончена, пока ты не останешься ею довольна. Моя дорогая женушка не захотела, чтобы я остался в Москве,[25] – и я нашел эту работу в родном Витебске. Беллочка, родная, только подумай, что происходит! Наше училище позволит сделать обучение живописи доступным всем, у кого есть талант. Помнишь, как тяжело мне приходилось? А теперь любой человек, богатый или бедный, может учиться живописи. Бесплатно! Белла, это же так… так…
Он запнулся, не в силах подобрать слова. И, подумав, закончил:
– Ленин перевернул страну вверх тормашками. Как на моих полотнах!
– Я боюсь, милый, – вздохнула Белла. – Очень уж они, эти большевики, опасны. Только и умеют, что бить и ломать.
Мойша пожал плечами. А справедливо, что у одних есть все, а у других ничего? Не забыть папиных рук, красных, разъеденных селедочным рассолом, с распухшими суставами. Разве мало он работал? Да целыми днями! И всю жизнь считал копеечки. Приносил им, детям, сухих груш, но только не всегда получалось радовать нехитрым лакомством. Какие же они были вкусные, те груши!
Зато теперь ведь все равны. Нет ни богатых, ни бедных. Все вместе должны строить новую жизнь. Но с Беллой таких разговоров лучше не вести. Ювелирные магазины ее родных реквизированы. Тесть и теща все никак не оправятся от такого удара.
– Ах, ну зачем, зачем ты познакомился с Луначарским! – воскликнула Белла. Заслышав детский плач, она вскочила из-за стола, бросилась к кроватке дочери. – Слава богу, это она сквозь сон что-то лопочет. Надо достать малышке хоть немного молока, Ида совсем бледненькая. А ты знаешь, что ей сказали дети комиссара? Что тебя скоро расстреляют, так как твоя жена – буржуйка!
– Это сказали дети, – мягко заметил Мойша. Как, как успокоить жену, о господи?! – А знакомства с Луначарским я не искал, вовсе нет! Он сам пришел ко мне в «Улей», попросил показать картины. И все что- то писал в блокноте, сказал, что готовит статью. А когда он стал наркомом просвещения и культуры, я шел поздравить его. И эти вопросы. Ты же знаешь, как это бывает. Где ты? Чем занимаешься? И его предложение… Я люблю Витебск. И сил во мне, Белла, столько! Очень много! Я горы сверну! И все это – ради тебя. Ты научила меня летать.
С облегчением отметив, что лицо жены озарила слабая улыбка, Мойша встал из-за стола. Мельком глянул в зеркало, поморщился от неудовольствия.
«Всегда любил писать свои автопортреты, а сейчас не хочу. У меня вид типичного советского служащего. Косоворотка, портфель под мышкой. Ничего не осталось от румяного беззаботного художника», – подумал он.
И, поцеловав жену и дочь, быстро вышел из комнаты.
Неожиданно холодный октябрь сделал хрусткой землю и припорошил желтые съежившиеся листья тонким сахарным слоем снежка.
