гул» – война).
II. Строки с двойным дном
Строка «Прибежавший сюда без маски» – тоже двойная. И просто торопился, и один из всех со своим лицом. (М.б., потому Кома и говорит, что из дорев<олюционных> произведений он может читать только – Триптих).
И куда только она от меня ни уходила. Даже в гран-гиньоль, потому что как иначе назвать мысль всех их (главным образом, отсутствующих – Маяк<овского> Цветаеву, Нижинск<ого>, Дапертутто, Хлебн<икова>) – рисун<ки> Митурича и т. д.), заставить видеть в волшебном зеркале колдовского шарманщика свой конец вместе с Фаустом, Д<он> Жуаном, Гамлетом… видеть, как Блока уводят 12 молодых людей, а Мейерхольда только двое. На фоне всех этих концов смерть драгуна просто
<28> Еще одно интересное: я заметила, что чем больше я ее объясняю, тем она загадочнее и непонятнее. Что всякому ясно, что до дна объяснить ее я не могу и не хочу (не смею) и все мои объяснения (при всей их узорности и изобретательности) только запутывают дело, – что она пришла ниоткуда и ушла в никуда, ничего не объяснила… Когда я читала одно из моих особенно длинных и подробных «объяснений» И<вановско>му, он сказал: «Я чуть не крикнул посередине: «Перестаньте – не могу больше. Ведь то, что вы читаете, это та же поэма (скажем, «Решка»), но в прозе – это невыносимо».
<29> Ты! кому эта поэма принадлежит на ?, так как я сама на ? сделана тобой, я пустила тебя только в одно лирическое отступление (царскосельское). Это мы с тобой дышали и не надышались сырым водопадным воздухом парков («сии живые воды») и видели там <в> 1916 г. (нарциссы вдоль набережной).
<30> Начинаю думать, что «Другая», откуда я подбирают крохи в моем «Триптихе» – это огромная траурная, мрачная, как туча – симфония о судьбе поколения и лучших его представителей, т. е. вернее обо всем, что нас постигло. А постигло нас разное: Стравинский, Шаляпин, Павлова – слава, Нижинский – безумие, Маяков<ский>, Есен<ин>, Цвет<аева> – самоубийство, Мейерхольд, Гумилев, Пильняк – казнь, Зощенко и Мандельштам – смерть от голода на почве безумия и т. д., и т. п. (Блок, Хлебников…)
Моя бедная поэма, которая начиналась с описания встречи Нов<ого> года и чуть ли не домашнего маскарада – смела ли она надеяться, к чему ее подпустят. Но это странное упорство, с которым я к ней возвращалась, небывалый способ, которым я ее писала, все же свидетельствовал о чем-то. Когда в июне 41 г. я прочла (в Москве) первый (без начала и без конца) кусок Марине Цветаевой, она не без язвительности сказала: «Надо обладать большой смелостью, чтобы в 1941 г. писать о Коломбине, Пьеро и Арлекине». Вероятно, этот кусок показался ей непростительно старомодным подражанием, стилизацией под раннего Кузмина или чем-то в этом роде, а она в это время уже была автором «Поэмы Воздуха» (1936), которую она в одну ночь переписала своей рукой и подарила мне с надписью, где фигурировала 25-лет<няя> любовь. Но не в этом дело.
<31>…и все-таки все эти списки не полны и не верны. На единственно
4) Следующий кусок должен читаться так («1913»):
5) «
6) В прим<ечаниях> автора два портрета: Козлоногой и драгуна. Там же строфа «Всех наряднее…» кончается так:
7) Новая редакция прозы к II-ой главке. (Про арапчат.) См. книгу Мейерхольда.
8) Дапертутто, Иоканааном (1913)
9) И никто меня не осудит
10) Певчих птиц не прятала в клетку (13)
11) И в тени заповедного кедра (февраль 62) Комар<ово>
К «ПРОЗЕ О ПОЭМЕ»
<32> Начинаю думать, что «Другая», из которой я подбираю крохи в моем «Триптихе» – это огромная, мрачная, как туча – симфония о судьбе поколения и лучших его представителей, т. е. обо всем, что нас постигло. А постигло нечто беспримерное,[65] что та поэма звучит все время, как суд у Кафки и как Время, чего я, конечно, не смею сказать о моем бедном «Триптихе». Но слушая «Другую», т. е. слушая Время…
…и только сегодня мне удалось окончательно сформулировать особенности моего метода в «Поэме…». Ничего не сказано в лоб: сложнейшие и глубочайшие вещи изложены не на десятках страниц, как они привыкли, а в двух стихах, – но всем понятно, о чем идет речь и что чувствует автор. Напр.:
Разве это не вся петербургская ученая эмиграция?
Раньше «цусимского ада» не было. Я извлекла его из пьяного и поющего моряка, в котором он всегда был. (Сравнение с цветком). Так развертывая розу, мы находим под сорванным лепестком – совершенно такой же.
А в Эпилоге:
В этих строчках каждый из нас узнает ежовщину и бериевщину. У всех везли сына (или мужа) за Урал. Более мелкие примеры:
В строчке «По которой ушло так много» уже содержится следующая.
Этот метод дает совершенно неожиданные результаты: я уже писала в другом месте, что все время чувствовала помощь (и почти подсказку) читателя. (Особенно в Ташкенте). И вот это «развертывание цветка» (в частн<ости> розы) дает и читателю в какой-то мере, и, конечно, совершенно подсознательное ощущение – соавторства. Есть поэты, которые знают, что про некоторые их произведения читатели говорят: «Это про меня[67] – это будто я написал(а)». И тогда автор может быть уверен, что сделанное им «дошло».
Так или не совсем так было с «Поэмой без героя». Абсолютно чужая и страшная одним, она как бы всецело принадлежит другим.
Разгадку ее недоходчивости сообщил мне переводчик Превера, у которого она довольно долго лежала. Разгадка эта так низменна, что мне не хочется переписывать ее второй раз. (Отсутствие крамолы, которая якобы необходима в каждой ненапечатанной вещи).
О РЕШКЕ
<33>…там у меня два двойника. В первой части – «петербургская кукла, актерка», в третьей – некто «в самой чаще тайги дремучей», во второй части (т. е. в «Решке») у меня двойника нет. Там никто ко мне не приходит, даже призраки («В дверь мою никто не стучится»). Там я такая, какой была после «Реквиема» и четырнадцати лет жизни под запретом («My future is my past») на пороге старости, которая вовсе не обещала быть покойной и победоносно сдержала свое обещание. А вокруг был не «старый город Питер» – а послеежовский и предвоенный Ленинград – город, вероятно, еще никем не описанный и, как принято говорить, еще ожидающий своего бытописателя.
К ПРОЗЕ О ПОЭМЕ
<34> Я начинаю замечать еще одно странное свойство Поэмы: ее
Но Фауст
ЕЩЕ О ПОЭМЕ
<35>…кроме вещей (см. 1-ый отрыв<ок>) в дело вмешался сам Фонтанный Дом: древние, еще шведские дубы. Белый (зеркальный) зал – через площадку, где пела сама Параша для Павла I, уничтоженный в… году грот, какие-то призрачные ворота и золотая клинопись фонарей в Фонтанке – и Шумерская кофейня (комната В.К. Шилейко во флигеле)… Потом еще…
ДЛЯ М<АЛИЯ>
<36> 1. Поэма – волшебное зеркало, в котором каждый видит то, что ему суждено видеть. (4 примера – Чук<овский>, М<ихайлов>, Blot, Фил<иппов>.)
НОВОЕ В СПИСКЕ 1962
<37> I.
1) Маска это, череп, лицо ли? (1913-й, I главка)
2) Скоро мне нужна будет лира… («Решка»)
3) Портрет козлоногой (В примеч<аниях> авт<ора>)
4) Портрет драгуна (В прим<ечаниях> ав<тора>).
5) Кружевная шаль (1-ая главка)
6) И Венера возникла из пены (?)
5) Кто-то с ней без лица и названья (9 стихов)
6) IV гл<авка>. Эпиграф 9 строк, прозаическая часть
7) Уладить арапчат [9] 7 [? строк о Козлон<огой>]
8) Вопль: «Не надо!!.» (1-ая главка 1913 г.)
9) И никто меня не осудит (1-ая гл<авка>)
10) Не клянет, не молит, не дышит (М. Lamb<alle>)
11) Та, что [здесь] пляшет козью чечетку (в Прим<ечаниях>)
12) Я же роль
13) Дапертутто, Иоканааном (1-ая главка)
14) Лат<инское> прим<ечание> Байрона к [цитате] эпиграфу из Д<он> Жуана
