плыло, как в тумане. Эдвард осознал лишь одно: Август Стриндберг привел на встречу Дагни, которая бросила косой взгляд на его рубины.
Булавки кололи грудь. Когда взоры публики были прикованы к Эдварду, намеревавшемуся сказать пару слов о работах художников, им овладела паника. Изо рта не вылетало не слова. Он пытался сказать хотя бы: «Дамы и господа». И не мог, не мог. Рубины жгли невыносимой болью. Малейший вдох – и иглы впиваются в кожу.
За ужином Август, озабоченно вглядываясь в осунувшееся лицо Мунка, с деланной беззаботностью произнес:
– Эдвард, старина, я хочу, чтобы ты написал мой портрет. Хорошо заплачу. Ты ведь потрясающий художник.
Кошка наелась и исчезла. У Эдварда появились силы ответить:
– Конечно. Я постараюсь.
Пусть Дагни видит – ему заказывают работы. Она никогда не пожалеет, если свяжет свою жизнь с Эдвардом. Хоть бы раз коснуться ее тонкой белой руки.
– Август, отвезите меня домой. Я немного устала, – сказала девушка.
Она встала из-за стола, даже не удостоив Эдварда прощального взгляда.
Равнодушная жестокая Дагни. Она украла его сердце. И лучшего друга...
На следующий день, добравшись до роскошной квартиры Августа Стриндберга в самом прекрасном расположении духа, Эдвард установил мольберт в просторной студии. Август и сам рисовал, поэтому студия была ему необходима.
Мунк смешивал краски, с восторгом оглядывая наполненное лучащимся светом помещение. Откуда же берутся эти странно яркие блики? Эдвард вгляделся в пол у кушетки и замер, не желая верить своим глазам. Там лежала крошечная капелька-сережка, точь-в-точь как та, что сверкала накануне в нежно-розовом ушке Дагни.
Эдвард писал Августа, и ему хотелось рыдать от отчаяния. У него больше нет друга. Нет любви. На что надеяться, к чему стремиться?
Подойдя через пару часов к мольберту, Стриндберг поморщился.
– Я похож на женщину! Но я же мужчина. Эдвард, тут надо бы поправить...
Блики от лежащей на полу сережки сверлили стену. Эдвард глянул на них и с вызовом сказал:
– А ты и стал как женщина.
«Только женщины так коварны. Они заманивают в свои сети и оставляют там умирать. И ты прикидывался моим другом. Ты обокрал меня», – мысленно закончил он.
Август вскипел. Кликнул слугу и попросил его принести револьвер.
– Какой у тебя противный слуга, – пробормотал Эдвард, вновь принимаясь за работу. – Бежит, куда ты скажешь. Все выполняет. Он просто сволочь.
Рука Августа потянулась к лежащему на подлокотнике кресла оружию, и Эдвард срывающимся голосом продолжил:
– Да, ты как женщина. У тебя противный слуга. И если ты великий живописец Скандинавии, то я – великий писатель Скандинавии...
Через час, измученный выпадами Мунка, Август вскочил с кресла и выпалил:
– Забирай портрет, он мне не нравится. И не приходи сюда завтра. Нет, не надо заканчивать работу. Меня она больше не интересует!
Возвращаясь домой, Эдвард машинально запустил руки в карманы пальто и резко остановился. Они были полны монет, его карманы.
«Проклятый Август», – застонал он, выбрасывая деньги на обочину дороги.
Но через секунду он вернулся за ними, быстро собрал и, озабоченно оглянувшись по сторонам, зашагал вперед.
У него есть деньги. Отлично. Он пойдет к Эльзе, и будет с ней, и отомстит и Дагни, и Августу.
С Эльзой его познакомил Густав. Он обошел ближайшие публичные дома и вернулся в мансарду радостный и оживленный.
– Отыскал отличную женщину. Она такая мягкая, спокойная. Настоящая баварка. Ненавижу норвежек. Они слишком заносчивые. Даже норвежские шлюхи словно помнят те времена, когда наши предки-викинги уходили надолго в море, оставляя на женщин хозяйство, вынуждая их становиться сильными и независимыми. Теперь и проститутки пытаются бороться за свои права и заламывают такую цену... Пойдем. Эльза берет недорого, – тараторил Вигеллан, тормоша застывшего у мольберта Мунка. – Да оставь ты свою картину, никуда она от тебя не денется!
Берлинский публичный дом ничуть не поразил Эдварда. Норвежские, французские – все они похожи как две капли воды. То же фальшивое пианино, потрепанные официанты разносят шампанское, сонные женщины в вызывающе ярких платьях делают вид, что им интересно разговаривать с плотоядно их разглядывающими мужчинами. И все знают, чем закончится вечер. И сколько это будет стоить. Честно и слегка противно.
Эльза Эдварду не понравилась. Толстая и глупая, она часто смеялась, показывая щербатые потемневшие зубы. Только волосы ее были по-настоящему хороши – рассыпанные по плечам теплые солнечные лучи. А брала она, и правда, просто смешные деньги. Причину такого великодушия Эльза объясняла следующим образом: «Мой братик тоже, как и вы, малюет. Один он у меня остался. Ушел из дома, писем не пишет. И я решила: буду добра с художниками. Может быть, кто-нибудь сделает доброе дело и моему Фридриху...» Об одном Эльза просила своих норвежских любовников. Чтобы приходили не в публичный дом, а в ее каморку на чердаке. Боялась, что хозяйка, узнав, как мало она берет с художников, лишит ее места. «А все-таки лучше сидеть в доме терпимости, чем шататься по улицам», – постоянно повторяла Эльза.
Эдвард ходил к ней редко. Было что-то гадкое в ее мягкой податливой плоти. Она всасывала его с нескрываемым удовольствием, липким, грязным. Эльза не нравилась Эдварду, но теперь это не имело ровным счетом никакого значения.
Слегка запыхавшись, он вбежал на чердак и распахнул дверь. Свеча освещала раскинувшееся на кровати тело, невероятно обольстительное в полупрозрачной тонкой рубашке.
Эльза встала с постели и с сожалением сказала:
– Уходи, милый. Сегодня суббота. Густав всегда заглядывает ко мне субботним вечерком. Зайди завтра, Эдвард.
– Нет. Сейчас!
Он швырнул на пол горсть монет и, закрыв глаза, впился в мягкие губы Эльзы.
– Обними меня. Люби меня, – отчаянно зашептал он.
Вся боль последних недель зажгла его таким невероятным возбуждением, что он совсем потерял голову. Целовал ее губы, гладил полную грудь, и стонал от ее ласк, умирая в ней и не насыщаясь.
– Стосковался по мне. Ты мой хороший. Мой сладкий, – задыхаясь, выкрикивала Эльза. – Хороший... Сладкий...
Эдвард слышал колокольчик нежного голоса Дагни и не мог остановиться.
Возможно, сон накрыл их вместе точно так же, как погребла лавина страсти.
Он пришел в себя, когда оплывшая свеча почти догорела. Эдвард задул едва теплящийся огонек. За окном уже просыпалось розовое солнце.
Он оделся, убрал с лица спящей Эльзы пряди волос цвета спелой пшеницы и отправился в свою мансарду.
Холодное утро избило тело мелкой дрожью, и Эдвард, войдя в дом, протянул руки к печи. Увы, она остыла.
В эту же минуту рядом просвистел какой-то предмет.
Эдвард посмотрел вверх. Взлохмаченный Густав стоял на лестнице и потрясал кулаком, отчаянно выкрикивая:
– Это была моя очередь идти к Эльзе. Ты воруешь даже шлюх у своих друзей! Ты бездарность и не смей здесь появляться!
У ног художника лежали обломки бюста. Его собственного бюста. Лучшая работа Вигеллана. Она так ему
