ни строчки, вот наказание. Наконец Аня не выдерживает, тайком закладывает серьги и кольцо, дает мне сто франков.
– Поезжай, Федор. Тебе надо играть, сил больше нет смотреть, как ты мучаешься.
Еду в Гамбург, проигрываюсь в пух и прах. Но там, в полумраке игорного дома, за столом с зеленым сукном, где судьба по прихоти своей вертит рулетку, вдруг отчетливо все понимаю. Новый роман будет называться «Идиотом», а героем станет человек заблудший, утративший веру, Богом себя возомнивший.
Аня плачет и радуется одновременно, начинаем работать. Она одобряет, ни слова упрека. Но мы оба знаем: все больше герой «Идиота» начинает напоминать Раскольникова. А про Раскольникова я ведь уже писал, надобно выдумывать что-то другое, но что тогда?
Летят в камин исписанные листы. Аня, как почувствовав, просыпается, пулей летит вытаскивать их из самого жара. Хочу заругаться, но не могу. Ей до слез жаль меня, неудавшегося романа. Для таких, как моя жена, и приходил на землю Христос. Моя супруга так красива и так добра, что это спасает меня от собственных упреков и глубочайшего отчаяния. Аня всегда меня спасает. Красота спасет мир.
Красота... Мир...
Я с облегчением вздыхаю и, радостно сжимая плечи прислонившейся ко мне Ани, перекладывающей обгоревшие листы, вижу свой роман в новом свете. Как же я не догадался раньше. Мой герой – человек решительно прекрасный! А таких героев, кроме Дон Кихота, в литературе-то и не было. Сложная задача, но тем интереснее ее решить...
Итак, все устроилось, и снова я сажусь за работу, набрасываю план. Мой герой – князь Христос, человек неимоверной доброты, далекий от денег, от плотских страстей, зато умеющий любить, помогать, готовый всего себя отдать людям.
Работаю страстно, ночами напролет, и вместе с тем с тревогой осознаю, что приближается час родин. Я вроде бы осознаю все это, но когда на рассвете вдруг раздаются жуткие стоны моей Ани, весь покрываюсь потом, цепенею.
Началось? Еще же рано! Все ли хорошо с ней, с ребенком? Миша или Сонечка?
Трясутся руки. А вопросы, один за другим, все сверкают молниями в моем мозгу, а что же делать, бежать к ней; напротив ли, не тревожить?
– Федор! Иди за акушеркой, Федечка!
Слабый голос мучающейся Ани пробуждает меня от навалившегося оцепенения, и я, в домашних туфлях и халате, выскакиваю на улицу.
Прислуга акушерки долго не хочет меня пускать. Потом пускает, но чопорно говорит:
– Madame vient tout juste de rentrer d’une soire. Elle est partie se coucher. Je ne la reveillerai pas avant demain matin.[47]
– Alors, moi... je vais... – Слова, передающие весь мой гнев, все не желают отыскиваться. Потом выпаливаю: – Je vais vous foutre en l’air votre baraque, voilа ce que je ferai! [48]
– Ah, ces Russes! Ils crient tout le temps, ils sont toujours presses,[49] – ворчит, спускаясь по лестнице, мадам акушерка, кругленькая, как сдобная булка.
Мы идем к нам, и мне хочется схватить мадам-булку на руки, так медленно ступает она своими маленькими ножками.
Акушерка бросилась в покой к Ане и плотно затворила дверь.
От ужаса и собственной беспомощности я то хожу по кабинету, то бросаюсь во двор. Курю папиросы, пугаю молочника, снова хожу по дому и зачем-то рву цветы с клумбы.
Потом вдруг – светлое необыкновенное чудо! Дверь в Анину комнату распахнута, и я вижу неописуемо прекрасное дитя.
– Doucement, attendez un peu avant d’embrasser votre fille! Laissez-moi faire sa toilette, allez rejoindre votre femme,[50] – ворчит мадам-булка.
Акушерка отбирает у меня крошечную Сонечку, и сердце тут же ноет от разлуки, от тревоги. Аня слабо улыбается.
– Федор, видел бы ты свое лицо!
А я все не могу оторвать глаз от дочери. Решительно, у нас самый красивый ребенок на всем белом свете! Только бы акушерка обошлась с ней осторожно...
...Жена хохочет надо мной постоянно. Я не отхожу от Сонечкиной кроватки, я сам пеленаю доченьку, рассказываю ей сказки, пою песни, а ведь петь-то я красиво не умею. Когда мы с Аней катим коляску в парк, я чувствую себя таким счастливым, что даже не знаю, о чем говорить с женой. Все вспоминаю, как дитя улыбается, протягивая ко мне ручки, а когда наша Сонечка плачет, то большего горя и представить себе невозможно.
Работаю, впрочем, ночами, как одержимый. Рождение Сони придало работе новый смысл. Хочется поскорее закончить роман, получить гонорар, чтобы девочка моя ни в чем не нуждалась. И очень важно, чтобы роман вышел отличный. Чтобы она, когда выучится читать и повзрослеет, могла гордиться своим отцом.
Ах, решительно, в детях – три четверти земного счастья, все остальное – не более чем одна четверть! Отчего не у всех людей есть дети? Как досадно, что многие не понимают – настоящая жизнь начинается только тогда, когда прижимаешь к самому сердцу своего родного ребенка!
– Феденька, вернемся, – просит Аня, нарушая обычное наше счастливое молчание. – Поднимается ветер, в парке становится прохладно.
Торопливо качу коляску. Жена права, погода портится. Обычно голубое, солнечное женевское небо вдруг налилось серостью русского ноября, ветер швыряет в лицо сухой колкий песок.
А вечером щечки нашей Сони зарумянились. К счастью, врач утешил, сказал, что обычная простуда и вот имеется микстура, от которой жар спадет. Ночью я подходил к кроватке: Соня спала покойно. Правда, утром она не захотела кушать, расплакалась. Но снова наведавшийся врач успокоил и горячо заверил, что после жара аппетита может и не быть.
Обрадованный, что болезнь дочери прошла быстро, заторопился я в кафе читать газеты. А там, думал, и за работу примусь над своим «Идиотом». Но на сердце отчего-то становилось все неспокойнее. Не выпив даже кофею, вдруг бросился я домой.
Аня, уставшая, дремала, а Сонечка... Я взял ее крохотную ручку и закричал как сумасшедший.
Ручка нашей дочери остывала...
Не описать нашего с женой горя. Произошедшее казалось мне таким диким и нелепым, что Аня стала бояться за мой рассудок и, сама вся больная от слез, постоянно меня утешала.
Я же вспоминал все три месяца жизни нашей Сонечки, ее глазки, светлые мягкие волосики. Наше дитя, чистое и безвинное, скончалось за какие-то минуты. Зачем, почему, когда мы с Аней любили ее больше жизни, и вины никакой за крошечным созданием быть не могло, только радовалась наша Сонечка, каждому деньку своему радовалась...
– У нас еще будут дети. Федор, я ведь снова понесла, – как заклинание, твердила Аня.
Я любил нашего еще не рожденного ребенка и вместе с тем понимал, что все наши дети не заменят мне Сони, этой маленькой личности, светлого кроткого характера.
Смерть дочери снова заставила меня сомневаться в Боге. Бог справедлив, добр, любит людей. Но какая есть справедливость в смерти детей? Никакой! А это означает только одно – что Бога тоже, пожалуй что, и нет.
Однако же решился я закончить «Идиота» таким, каким он был задуман, светлым, наполненным верой. Катков торопит, и средства нужны, надо увезти Аню рожать прочь из Женевы, где все напоминает нам о смерти нашей милой Сонечки.
Я заканчивал «Идиота», а в голове уже появлялся другой план, план-поиск, план-сомнение. Новый роман должен зваться «Атеизм», это я понимал совершенно отчетливо.
И вот Настасья Филипповна мертва, а князь Мышкин снова теряет рассудок. Это справедливо, потому что справедливости никакой нет на этом свете. Добро, если оно и есть, не может победить темные силы. Добро умирает, как бедная моя Соня.
В вечной дороге лечили мы с Аней нашу боль. После смерти доченьки поехали в Веве, а там Милан,
