она нормального мужика встретит, здорового и – бывай, Николай! И что я? С голоду буду подыхать? В поездах по вагонам песни петь? Про свой «интернациональный подвиг»?! А если у меня когда-нибудь дети будут, как я им скажу, какой я подвиг совершил? Шесть афганских кишлаков из пулемета расстрелял – вот, б…дь, подвиг! По их виноградникам, что они веками выращивали, на «броне» гонял – подвиг! Что-то я по радио не слышу песен про эти подвиги! Может, ты споешь? Нет, Юрка Шалыгин прав был, что все это на хер послал! Насрал он на этот подвиг и – в Англию!..
– Ты, Николай, действительно перебрал малость, – мягко сказал Федор. – Что ты несешь? Юра Шалыгин уже давно, как говорится, на том свете, Царство ему Небесное… – Федор перекрестился и поднялся из-за стола. Прошелся в волнении по комнате, слегка ссутулясь, словно боясь задеть головой низкий потолок.
– Ан нет, дорогой! – радостно оскалился Николай. – Жив Юрка! В Лондоне сейчас! Моджахеды его в Лондон отправили, мне Леха сказал!..
При этих словах Борис и Федор посмотрели друг на друга, словно хотели что-то сказать. Но Николай продолжал в запале:
– А мы, сосунки, наслушались на политзанятиях – американцы! военные базы! китайцы! сионисты!..
– Да чего вы, ребята, базарите?! – вдруг строго прикрикнула Лиза. – Не можете, что ли, как люди посидеть? Водки выпить, закусить, песен хороших попеть? Все об этой войне клятой! Ну-ка, Борис, чего раскис? Ты же гитару привез. Может, споешь что-нибудь задушевное?
– Ты знаешь, Колюня, – вдруг негромко сказал Борис Николаю, словно и не слыша просьбы Лизы, – я ведь, правда, про любовь пою и про цветочки-ландыши. А про Афганистан петь страшно…
– А там мы пели… – примирительно сказал Николай и усмехнулся. – Конечно! А тут все ждут, пока Горбачев запоет…
Лиза поспешно вышла из комнаты и вернулась, держа в руках привезенную Федором гитару. Протянула ее Борису и снова ласково попросила:
– Сыграй… Ты «Калина красная» знаешь?
– Нет, не помню… – Борис задумчиво провел пальцами по струнам. – Как же так? Юрка Шалыгин – в Лондоне?…
– Давай, Боря, споем нашу, армейскую… – успокоившись, Николай расслабленно откинулся на спинку стула. – А Шалыгин… Леха приедет – расскажет!
Борис, нагнувшись над гитарой, стал настраивать струны. Лиза сняла со стены рамку с армейскими фотографиями, подсела к Джуди:
– Ты посмотри, какие они были мальчики! Ребята, глядите, какие вы были!
Теперь Джуди уже легко узнавала на этих черно-белых любительских снимках и коротко стриженного юного Николая, и щуплого Бориса, и нежнолицего Федора, и Алексея.
– А это Юрка Шалыгин, – показал ей Федор на курносого скуластого парня: – А это Серега Сухарь. Он нас всех старше, его из аспирантуры в армию призвали. А это наш водитель Павлуха Егоров…
У взрослого Сухаря было тонкое удлиненное лицо, у Павлухи Егорова, улыбающегося на водительском месте в бронетранспортере, – пухлощекое, совсем мальчишеское.
– А это мои ноги! – Николай ткнул пальцем в свои ноги на фото. И закричал: – Вы гляньте, какие у меня ноги были! Две!!!
– Ну, ладно тебе! – несильно стукнула его локтем Лиза. – Были и были! Новые вырастут!
– Откуда?! – крикнул, снова распалясь, Николай.
– Оттуда! Сына сделаем, будут у него твои ноги.
– Ну, разве что… – тут же остыл Николай.
Тихо прозвенели первые аккорды гитары. В них был суровый и четкий ритм, и при первых же звуках этого ритма Николай встряхнул курчавой головой и начал неожиданно тихо, мягко и грустно:
Федор посмотрел на друга и, слегка покраснев, подхватил низким глубоким голосом:
Борис не пел, а только подыгрывал, низко склонившись к грифу гитары.
– Кого я вижу! – в дверях стоял красный от мороза, улыбающийся Алексей. – Федора! Борис! Вот это да! А я думаю – что за машина во дворе, как зебра размалевана! Решил тихо, по-партизански… – Алексей сбросил с плеч новенький рюкзак, крепко обнял подошедшего Федора и нахмурился, ощутив пустоту в правом рукаве его гимнастерки. – И тебя зацепило? Вот сука!.. Борис, ты хоть целый?
– Почти… – прошамкал беззубым ртом Борис и стал напротив Алексея в боксерскую стойку. – Ну! Дай я тебе вдарю, как раньше! Ну!
Маленький и щуплый, он был почти на две головы ниже Алексея.
– Ну, ударь, ударь… – добродушно согласился Алексей и слегка выпятил грудь.
Борис изо всей силы ухнул ему в грудь своим кулаком – так, что гул пошел. И сказал удовлетворенно:
– Хорошо! Ну, теперь давай обниматься!
– А че ты шамкаешь? Где твои зубы? – спросил Алексей.
– А вот, – Борис вытащил из кармана пластмассовую коробочку, открыл ее, как табакерку. В коробочке лежали две вставные челюсти. – Концертные – усмехнулся Борис. – Вставляю, когда пою…
Раздевшись, Алексей подсел к столу, не сводя сияющего взгляда с друзей:
– Ну, рассказывайте! Ты когда дембельнулся, Федора?
– В августе. Нас бросили на Йаттабад и на перевале наш БРДМ подорвался. Многих уложило – и Вальку Брохина, и Фиму Каплуна. Но ты их не знаешь, их вместо тебя и Шалыгина в наш взвод зачислили… – Федор замолчал. Обвел друзей глазами, улыбнулся. – А мы с Борькой встретили Кащенко. Он в Казани на наш концерт пришел. В шляпе и в галстуке.
– Сука он, этот Кащенко! – зло сказал Алексей. – И он, и Жеботько, и Дуров! Стукачи сраные!
– Что так? – спросил Федор.
– Да ладно, замнем… – отмахнулся Алексей.
– Ну, Жеботько всегда стучал, – проговорил Борис. – Кащенко комсомольской шишкой стал. Но чтобы Дуров?…
– И Дуров ссучился. Ну, ладно!.. – сказал Алексей. – А про Серегу Сухаря кто-нибудь знает чего? Он в Душанбе еще?
– Не только он. И Павлуха Егоров там. У меня от него письмо, – Федор левой рукой полез в правый карман гимнастерки, вытащил потертый листок бумаги из ученической тетради в клеточку, написанный крупными буквами.
