чуть вздрагивающего, требующего продолжения любовной схватки члена.
– Как быстро ты догадалась! Я так старался тебя обмануть, – обиженно пробормотал Феликс и стал целовать мочку уха, потом шею. – Теренция, любимая…
Потом они еще долго любили друг друга. Дурачились, хохотали. Поругались, помирились, искусали плечи. Открыв вдруг неимоверное наслаждение болью, расцарапали спины и бедра, перецеловали каждую кровоточащую ранку…
«Я бы рассказала девочкам, – думала Теренция, поднимаясь по крутой, освещенной факелами лестнице в свою комнату, – что любовь так потрясающа! Можно любить и смеяться, любить и шутить, любить и мучиться. Да, мучиться. Мы с Феликсом так увлеклись, что чуть не сгрызли друг другу плечи, а еще у меня содралась кожа на коленках. Ног вообще не чувствую! Какое же это счастье!»
– Госпожа, – Петра оторвала голову от шитья, потом резко отложила тунику, вскочила со скамьи, – что с вашим ртом?
– Со ртом? – Теренция провела пальцами по губам. Ужас какой: так и растягиваются в улыбке. И чуть болят. – А что такое?
– Да он же распух, на пол-лица.
– Пчела, должно быть, – Теренция на негнущихся ногах пошла к ложу, понимая: чем оно ближе – тем все меньше сил остается. – В этих лавках так шумно, так людно. В общем, я ужасно устала и ничего не выбрала. Не надо ничего теперь говорить, хорошо? Потом ты меня повоспитываешь. Теперь умираю от усталости, честно. Разбуди меня, когда Марк Луций Сципион придет.
Петра осуждающе покачала головой:
– Совсем спятила со своей любовью. Какие пчелы зимой? И что скажет сенатор?..
Но Теренция уже не слышала рабыню. Черный мягкий желанный сон мгновенно накрыл ее с головой.
В нем оказалось так хорошо, тепло, уютно…
Белые облака с розовинкой.
Феликс – смеется, возится со щенком.
Потом устает, берет рыжую собаку на руки, садится в пушистую белизну.
Но ведь это, получается, уже было совсем недавно. Конечно, было. Вот поплыли рваные облачка мимо любимого, то прячут, то потом открывают прекрасное лицо, нежно глядящие глаза. Теперь появляется странная фигура, с головой задрапированная в темную накидку. Рука ее манит легкими взмахами. Зовет, призывает, машет, и вот…
Покрывало падает, белоснежные воздушные комки быстро проглатывают струящуюся извивающуюся ткань.
Мама?
Мамочка!!!
Как все знакомо – ярко-медные вьющиеся волосы, нежный овал лица, голубые очи. Единственная, любящая, всепрощающая и принимающая все улыбка.
Мамочка!
Как же я по тебе тоскую, мама.
Мне так не хватает тебя.
Люблю тебя очень.
Будь со мной рядом всегда, пожалуйста, пожалуйста, ну, пожалуйста!
Феликс, со щенком на руках, подходит к маме, становится рядом.
Самые любимые, вместе. Зовут, ждут…
Теренция проснулась от собственного отчаянного крика. Поняла, что в висящем у ложа светильнике выгорело все масло, и он потух; но все это неважно, потому что через ставни сочится серо-голубой, почти утренний свет.
Еще поняла, что вчера Марк Луций так и не пришел. Что рабыня опять скатилась с ложа и потирает ушибленное колено. Что…
Думать о чем угодно.
Кроме самого важного и самого страшного.
Кроме того, что Феликса больше нет.
Нет…
Нет-нет-нет, это неправда! Так не должно быть!
Но это осознается, невыносимо отчетливо, пугающе ясно. И чем больше усилий прилагаешь, пытаясь избавиться от этого кошмара, тем беспощаднее ноет сердце.
Как больно… Как же глубоко замирающе больно…
Эфес, май 2009 года
– Сколько, вы говорите, зрителей вмещал этот театр? А где жили гладиаторы? Неужели действительно многие женщины платили сумасшедшие деньги за то, чтобы провести ночь с обреченными на смерть? Но как к этому относились мужья этих женщин? Что значит «как и сегодня: они об этом не знали»? Знаете, это ведь просто проконтролировать – если жены нет дома, значит, она где-то гуляет. Неужели им никто не задавал вопросов? Захотела – пошла на ночной пир?! Свободные нравы, понятно…
Гид терпеливо отвечает на Танины вопросы. Группа с интересом слушает – Бора, при всей своей приветливости, не очень-то разговорчив. Точнее, он неглубок, формален, отрабатывает свой гонорар на автопилоте, без души. В его улыбках нет искренности, от шуток разит нафталином. А мама Егора вцепилась в него, как клещ. И давай бомбить вопросами, вытаскивать всю информацию. Не выдерживая такого напора, турок начинает заводиться, сыпать подробностями, даже разыгрывать целый спектакль. Да и место для этого самое подходящее: мы стоим на трибунах амфитеатра, где ставились пьесы и проходили гладиаторские бои.
Постройка величественна, огромна! Находясь здесь, наверху, чувствуешь себя птицей, парящей над временем, ничтожной песчинкой, которой повезло оставить свой отпечаток среди богатых россыпей жизни.
У меня очень странное состояние теперь. Жара расплавляет воздух, тот начинает дрожать стеклянной дымкой. И сквозь это колеблющееся марево я начинаю видеть трибуны, заполненные людьми в тогах, сражающихся гладиаторов, полуобнаженных и мускулистых. Я придумываю себе шумные улицы, вереницы лавочек, воинов в звякающих доспехах, развратных красавиц и просветленных философов. Придумываю – или я вижу все это? Перед глазами проносятся настолько яркие картины, что они даже начинают казаться собственными воспоминаниями. Должно быть, это вспоминаются исторические романы и фильмы – история Древнего Рима привлекала многих писателей и режиссеров, и теперь, оказавшись здесь, невольно воскресает в памяти увиденное, прочитанное… Ванесса права: в этот город влюбиться проще простого. Его белые колонны и выложенные мрамором улицы – ловушка. Попадаешь – а потом уже не вырваться. Но мне нравится в этом плену.
Ну вот, опять. Опять мне кажется, что я уже здесь была, я видела все это. Вдруг начинают вспоминаться беспощадный обжигающий зной и струящаяся ткань длинных одежд, сковывающая движения. Какая-то штука, придерживающая гриву волос, – мне кажется, я даже вижу ее золотой блеск и одновременно испытываю досаду, – украшение с острыми декоративными листочками, слишком сильно сдавливает кости черепа, а еще им легко порвать тонкую материю туники…
Вот это фантазия! Или просто влияние античных руин?..
Как же я люблю жизнь! Как страстно мне хочется жить! Долго, много! О, если бы только было можно иметь множество жизней, как ворох платьев в шкафу! Я перемеряла бы их все – разные времена, разные эпохи, разные страны, разные профессии, разных мужчин…
Татьяна тем временем все не унимается:
– Скажите, пожалуйста, а находили ли во время раскопок клады? Все-таки во времена Римской империи Эфес, как я поняла, был финансовым и культурным центром этого региона… Да вы что! Одна обнаруженная здесь монета стоит сто пятьдесят тысяч долларов?! Но почему так дорого? Античная редкость, конечно, понимаю. Сколько, вы говорите, процентов Эфеса раскопано, всего пятнадцать? Получается, основные находки еще впереди?
Бора, почесав уже забитый черными колючками щетины подбородок, устало вздохнул:
