самому главному гостю, подали шампур с жареными бараньими яйцами. «Это что такое?» – подозрительно спросил Подгорный. «Это бараньи яйца, потрясающе вкусно!» – «Нет! – заявил Подгорный. – Эту гадость я есть не буду! Как вы можете мне такое предлагать?» – «Да вы что, Николай Викторович? Неужели мы вам гадость будем предлагать? Это самое главное лакомство на Кавказе, вы попробуйте!…» Короче, уговорили. Подгорный откусил, пожевал и вдруг повернулся к своей свите – а с ним из Кремля прикатило человек пятьдесят секретарей и шестерок, – и вот он повернулся к ним: «Товарищи! Это и правда вкусно! Все попробуйте!»
Отец моего приятеля побледнел – где ему взять бараньих яиц на всю эту московскую ораву? Это же сколько овечьих стад нужно без баранов оставить! Но видит, что Алиев ему кулак показывает, и он дает команду пустить под нож полета баранов. А сам подсчитывает убытки, ведь каждый баран покрывает за лето до сотни овец и обеспечивает приплод ягнят. Но делать нечего, и через час сотня жареных бараньих яиц горой лежит перед кремлевскими гостями, они их под водку и коньяк смели за милую душу.
Назавтра везут Подгорного в другой колхоз, снова накрывают стол, но Подгорный ничего не ест, требует бараньи яйца. И его подхалимы, конечно, тоже. Отец моего друга приказывает пустить под нож еще одно стадо баранов. И так на всем пути Подгорного по Кировабадскому району каждый день вырезались все бараны. За пять дней этого визита животноводству края был нанесен какой-то дикий урон. А Подгорный, улетая в Москву, сказал:
– Вы мне в самолет положите пару ящиков яиц. Для товарища Брежнева и нашего Политбюро. И вообще, я заметил, что вы как-то скуповато нас яйцами угощали. Надо вам увеличить яйценоскость баранов. Это очень ценный продукт…
Глядя на хохочущего Ростраповича и развлекающего его Стефановича, я вдруг испытал странное чувство ревности. Словно до этой минуты Рострапович был моей личной собственностью, которую Саша теперь присвоил.
Неожиданно в дверь постучали.
– Да, да! Войдите! – крикнул Рострапович. Вошли сразу и секретарь Ростраповича, и администратор отеля.
– Мстислав Леопольдович, что у вас с телефоном? Вам уже час звонят из Кремля, а у вас телефон занят и занят!
– Боже мой! – всплеснул руками маэстро и побежал к телефону. – Ну, конечно! Я не положил трубку на рычаг! Мы заболтались…
– А ты спрашиваешь, за что тебя убивать! – заметил Саша, когда мы уже катили из Милана в Ниццу. – Ты зашел к человеку – и телефон отключился, сам Ельцин не мог к нему прозвониться!
Я молчал. Теплое весеннее утро, нежное, как апрельские тюльпаны, парило над нами. Справа были видны Альпы, которые мы пересекли ночью, но там теперь не было и намека на непогоду, грозу и ливень. Пейзаж был такой библейски-идиллический и покойный, что воспоминания о ночном покушении казались пустой нелепостью и отлетевшим в прошлое сном. Хотя Стефанович на всякий случай старался не обгонять автофургоны и вообще не приближаться к ним. Но фургонов было немного, и вообще двухрядное шоссе было достаточно свободно – курортный сезон еще не наступил, а пролетевшая над Европой гроза спугнула преждевременных «дикарей». По обе стороны от нас мягко холмилась зеленая долина с чистенькими итальянскими деревушками и аккуратно очерченными лоскутами виноградников, снятых с полотен Сезанна. Все было подстрижено, окучено, прополото, поднято на подпорки, накрыто полиэтиленовой пленкой…
– Ну чем это не Сочи? – сказал я. – Неужели и в России нельзя…
– Ни-ког-да! – перебил Саша на манер своего духовного отца Шлепянова.
– Но почему?
– Потому что у нас другой климат. И из-за этого мы другая нация. Когда здесь, в райском климате Средиземноморья, родилась цивилизация, у нас еще был ледниковый период. Тут уже были водопровод, виноградарство, философия и поэзия, а у нас касоги дрались с зулусами. Тут уже были законы, суды, ремесла и живопись, а у нас еще шили одежду из звериных шкур. Тут уже снимали по три урожая в год, а у нас только учились класть печи, чтобы как-нибудь пересидеть зиму. Но если девять месяцев в году сидеть на печи и ни хрена не делать, то как успеть за развитием человечества?
– Похоже, мне придется защищать от тебя Россию…
– А кто на нее нападает? По моей теории граница цивилизации проходит по границе выпадения снега. И я просто констатирую факт – нам не повезло с климатом. Сегодня в Москве минус шесть, снег, никакого солнца и продолжение ледникового периода! Как Шлепянов сказал однажды о Петре Первом: «И что ему дался этот Финский залив! Не мог он, что ли, «ногою твердой стать» при Ялте?» Ведь действительно совсем другая была бы страна!
– У шведов климат не мягче, а они построили социализм с человеческим лицом.
– Я жил в Стокгольме. Там зимой довольно тепло. Гольфстрим рядом. А у англичан двести пятьдесят дождливых дней в году, и поэтому они занудны, как их погода. Нет, климат – это очень важно. Посмотри вокруг – мы с тобой в утробе европейской цивилизации! Только в этом тепле и в этой красоте могли родиться гуманизм и гедонизм – самые великие, на мой взгляд, открытия человечества. Прошу снять шляпу и побриться – ты приближаешься к возлюбленной мною Франции. Как ты уже понял, в моей жизни было много красивых женщин. О некоторых из них я тебе рассказал, о других еще расскажу, а о самых красивых и всемирно знаменитых не расскажу никогда. Но с кем бы я ни был, в душе я никогда не изменял главной любви своей жизни – Франции. Я люблю эту девушку с четырнадцати лет. Тогда это была, конечно, только мальчишеская романтическая любовь по книгам и фильмам, она могла исчезнуть при встрече с реальной Францией и, действительно, чуть не испарилась во мне в первый день моего пребывания в Париже. Но затем… Я могу на полном серьезе говорить с придыханиями Татьяны Дорониной: «Любите ли вы Францию? Нет, я хочу спросить вас: любите ли вы ее так, как люблю ее я – всей душой…» – ну и так далее.
И я хочу, чтобы ты увидел Францию моими глазами. Чтобы ты влюбился в нее, как я, и понял – нет, не понял, понять не проблема, – прочувствовал, для кого мы будем делать наш фильм. Без ощущения души этой страны у тебя ничего не выйдет. Только зная французов – этих великих гурманов жизни, еды, вина, женщин и искусства, – можно приступать к созданию фильма для французского зрителя.
– Хороший монолог, старик. Нужно его куда-нибудь вставить. Можешь повторить на магнитофон?
– Блин! Вокруг тебя рай, а у тебя никаких эмоций! Ты стал настоящим американцем, бесчувственным, как все они. Или ты и был таким?
– Был, Саша. Всю жизнь.
– А что? Разве нет? Если посмотреть твою жизнь, ты давил свои чувства ради достижения каких-то других целей. Пренебрег ради них карьерой в кино и любимыми женщинами, ночевал на вокзалах и даже услал сам себя в эмиграцию ради своей заветной «Главной книги». Устроил в своих книгах публичную, на весь мир порку КГБ и советскому режиму, а теперь – нашим миллиардерам- олигархам…
– Саша, не надо так высоко, я еще жив.
– Мне одно не понятно: если это действительно «заветная» книга, о которой ты мне рассказывал, почему ты не написал ее тогда же, по горячим следам? Почему тянул столько лет?
– Это хороший вопрос. Сегодня какое число?
– Ты сам знаешь – двадцать седьмое марта, день рождения Ростраповича.
– Саша, в марте 79-го года я дал подписку о неразглашении фабулы этой книги. Запрет
