обед, все пришли в движение. Фельдфебель сзывал взводных фейерверкеров получить водку. Командир пригласил офицеров к себе.
XIV
В сравнении с будничным ужином господина Володковича наш праздничный обед, изготовленный попадьей совместно с командирским денщиком, выглядел нищенски. Из чувства приличия об этом не говорили, но вздохи и взгляды, которыми обменивались офицеры, были красноречивее слов. Однако вино — это мудрое изобретение седой древности, одно из первых изобретений человеческого ума, а по мысли Шульмана — первое, — заставило быстро примириться с грубостью поповской кухни, и в горнице, красный угол которой был облеплен иконами, после двух тостов в честь праздника настал веселый шум. Склонялось на все лады утреннее происшествие.
Я покинул компанию и вышел во двор.
У сарая скучал караульный.
— Что, братец, томишься? — спросил я.
— Конечно, ваше благородие, в такой час невесело стоять, — отвечал солдат. — Но и то хорошо, что не ночью. Кто ночью, тому скучнее будет.
— Верно, — согласился я. — А что пленный делает?
— Грустит, поди, ваше благородие. Что ему еще делать.
— Открой-ка. Хочу с ним поговорить.
Ворота, проскрипев, растворились, я вошел в сарай.
Связанный мятежник лежал на охапке сена. Это был интеллигентный человек лет двадцати пяти. Некоторое время мы один другого внимательно разглядывали.
— Как вас зовут? — спросил я.
— Вы ко мне пришли, — сказал мятежник. — Вам и представляться.
Я назвался.
— А я вам не назовусь, — ответил мятежник.
— Отчего же?
— Оттого, что мои родители живы — могут пострадать. А вот я гляжу и удивляюсь: уже артиллеристы жандармские обязанности исполняют.
— Не все ль вам равно кто, — сказал я. — Сами виновны. Зачем понесло полем бежать? И сидели бы себе на опушке. Или в обратную сторону уползли. Никто бы вас и не видел.
— У товарища нервы сдали, — ответил мятежник. — Впрочем, и с другой стороны были конные.
— Не очень-то вы ловкие, — продолжал я. — У кого нервы выдержали, тот теперь вольным воздухом дышит.
Мятежник посмотрел на меня с любопытством, но сказал:
— Однако что вы хотите? Услышать от меня ничего не услышите. Будущее свое я и без вас знаю. Мне бы побыть наедине, пока возможно.
— А мне от вас ничего и не желательно. Я познакомиться зашел.
— Знакомство с вами хорошего не сулит, — сказал мятежник. — Судьба товарища моего — тому пример. А ему восемнадцать было лет. Одно могу вам сказать — каратели. А вы лично стыда не имеете вовсе.
— Ну, и хватили, — удивился. — Впервые меня видите, а такое суждение.
— Судя по погонам, вы — штабс-капитан?
— Да.
— И вчера вы были свидетелем несчастья с Северином Володковичем?
Я согласно кивнул.
— Так зачем вам лицемерно удивляться, — сказал мятежник. — Человека убили, вы же пишете — сам себя застрелил.
— Кого убили? — опешил я.
— Северина! — отвечал мятежник. — А вы комедию сочиняете на бумаге самоубийца.
— Несусветное вы что-то плетете, — сказал я. — Вас пленили, неприятно, конечно, но стоит ли весь свет превращать в негодяев.
— Так уж весь свет, — улыбнулся пленный. — Только ваших офицеров да исправника. Кто-то из вас Северина и угробил.
— А откуда вам стало знать про бумагу? Вы вроде не читали?
— Ангел сказал, — ответил мятежник.
— Кажется, я знаю этого ангела, — сказал я. — Вот я с ним и поговорю. Но не думаете ли вы, что я убил сына господина Володковича?
— Не берусь утверждать. Скорее, исправник.
— Нет, — возразил я. — Он к выстрелу непричастен.
— А к сегодняшнему убийству кто причастен? По вашей логике, и Виктор самоубийца. Оставьте меня, штабс-капитан.
Я выполнил его просьбу.
— Поговорили? — спросил меня солдат.
— Вполне, — ответил я. — Появится фельдфебель, скажи: штабс-капитан приказал накормить пленного.
— Слушаюсь, ваше благородие. Хоть и разбойник, а кушать каждому хочется.
Я вернулся в дом и сел возле Шульмана.
— Яков Лаврентьевич, — спросил я тихо, — вы никому не говорили о содержании свидетельства, которое вчера ночью я предложил вам прочесть?
— Ни единой душе, — отвечал лекарь. — А что, Петр Петрович, случилось?
— Странное случилось дело. Ну, да потом расскажу. Сам, покамест, смутно догадываюсь.
— Что ж, буду с нетерпением ожидать вашего рассказа, — вежливо сказал Шульман. — Догадывайтесь поскорее.
XV
Мельник встретил меня поклонами и глядел умиленно и таинственно. Я уверился в правильности моих подозрений.
'Вот что, отец, — сказал я, — мне надо встретиться с твоим сыном…' 'Не понимаю, о ком пан офицер говорит, уже полгода, как сын уехал', несвязно заюлил старик. 'Полно, полно, — оборвал я. — Не стоит время тянуть. Есть важное дело. Для него и полезное'.
Старика мучили сомнения.
'Видит бог, я не сделаю ему дурного, — сказал я. — Ведь и утром я мог его арестовать'. — 'Вы один будете?' — спросил мельник. «Один». — 'Ну, пойдемте'.
Стежкою через огороды и кусты старик привел меня к мельнице. Здесь он сказал мне подождать, перешел плотину и скрылся в густом олешнике. Я присел на камни отводного канала. Внизу разбивался в жемчужную пену водопад. Река перед плотиной разливалась в широкий пруд, подступая к старым ракитам. Эта картина напомнила мне пруды Володковичей и сидение всем обществом в беседке. А потом беседку, освещенную двумя огнями свечей, и тело самоубийцы, не выпустившего из руки пистолет. А мятежник говорит — убили, подумал я. Но кто же мог убить, если все были в столовой. Отчетливо помню: когда прозвучал выстрел, офицеры, исправник, сын и отец Володковичи, Людвига и Красинский сидели за столом. И кому надо убивать помещичьего сына так хитро. Трудно поверить; в сердцах наговорил; назло, чтобы оскорбить. Несладко лежать связанным и знать, что тебя повесят, а в лучшем случае расстреляют.
