Отечество. Время для нас теперь тяжкое, но с такими, как вы, я никого не боюсь!' А кого регулярным войскам бояться? На каждого мятежника — пятеро. Одних гвардейцев черт знает сколько. Финляндский полк, Московский полк, уланы, гусары, павловцы, измайловцы, казаки гвардейские. И каждый лезет из кожи вон. А еще семеновцы, преображенцы, саперный батальон, императорской фамилии батальон, артиллеристы первой бригады — надо всеми царь шефствует. А обычных полков, а казаки донские, а батальоны внутренней службы — не счесть, тьма! И каждый желает чин, Анну, Владимира, Георгия, наконец. И каждый старается — стреляет, колет, рубит, берет в плен и считает это за высокую честь.
А самое дурное, что зверские такие привычки привиты поголовному большинству — ничего нельзя сделать против, остается молчать и свою совесть беречь.
XII
А как сберечь? Ведь сам и скачу, думал я, бью шенкелями (мы шли купной рысью). А случись мятежников шайка — истребим, а придется истребить — мне первому и награда, чтобы все видели — человекоубийца. И делаю же, удивлялся я, хоть душою и против.
Одна меня утешала надежда, что мятежники, вопреки ожиданиям Лужина, место своей стоянки покинули и скрылись. Тогда, если их на Шведском холме не найдем, решил я, вести поиск откажусь и заверну отряд в деревню.
После трех верст пути Лужин сказал, что до холма осталось рукой подать, и предложил разбить отряд надвое и половину послать для тылового захода. Я воспротивился, настаивая на фронтовом наступлении всеми людьми, в тыл же, сказал я, достаточно послать пикеты из стражников. Те по знаку исправника сразу ж и ускакали. Скоро взводы спешились, при лошадях осталась охрана, канониры рассыпались в цепь и вступили в леса. Местность тут была такая: два лесочка, которые сейчас прочесывали Блаумгартен и Ростовцев, перемежались сжатыми полями, а за ними опять стоял небольшой лесок, и в другой стороне тоже был лесок, а Шведским холмом оказался густо заросший бугор, на который все эти перелески выходили острыми опушками. Взвод Блаумгартена шел через первый лес, ростовцевский — по соседнему, а исправник и я скакали верхом вдоль боковых опушек — по разным концам поля.
Как же, найдешь ты мятежников, думал я, поглядывая на Лужина. Дураки они тут сидеть. Давно ушли, заслышав топот. Не грелись на солнышке, сторожились, верно. Мы этим лесом, а они уж тем, а через пять минут будут в следующем. Что их там — горстка; и не видно, и не слышно. Ищи ветра в поле.
Но именно в эту минуту впереди, достаточно еще далеко, вырвались из леса две фигуры и, держа в руках штуцера, пригибаясь, побежали через поле на бугор. Ростовцев, идущий неподалеку от меня, тоже заметил их и, закричав: 'Взвод, ко мне!' — помчался вперед. По команде Лужина стали выскакивать из леса и блаумгартеновские канониры. Через считанные секунды беглецов преследовали, выстраиваясь в цепь, человек тридцать, и посреди них гарцевал Лужин. Теперь мятежников могли спасти лишь потайной ход, воздушный шар, а решимость и ноги только в случае чуда — при вмешательстве божьем.
Никто не стрелял.
Небо было синее, сверкали в воздухе паутинки, стерня золотилась в ярких лучах, и оттого тяжелый топот сапог, вскрики солдат, входящих в азарт, злые окрики Ростовцева: 'Бегом! Бегом!' — все это в тишине светлого утра казалось нелепым и невозможным.
Я ехал шагом, цепь уже далеко меня опередила и правым флангом разворачивалась на Шведский холм, до которого двум мятежникам оставалось бежать шагов сто.
Меж тем, следуя вдоль опушки, я поравнялся с местом, откуда инсургенты, на свою же беду, выскочили. Тут я увидал за молодой елью третьего мятежника, вооруженного двуствольным пистолетом, дула которого глядели мне в грудь. Это был крестьянский детина, широкий в плечах, коренастый, одетый в полусвитку. Приложив палец к губам, он подавал мне грозно знак молчать. Я невольно улыбнулся. Кобур был расстегнут, выхватить шестизарядный Лефоше и вогнать в парня пару пуль заняло бы мгновение. Нетрудно было и пленить его.
— Дурак! Чего ждешь! — сказал я тихо и искренне. — Беги. Я не трону. Но — живо.
Бог надоумил детину поверить. Он, пятясь, стал отступать, скрылся меж стволов, и затрещал под его ногами хворост.
На сердце у меня повеселело.
Я глянул на беглецов. Они сбрасывали свои серые длинные чамарки. От леса их отделяло двадцать шагов. Вдруг Лужин взял у солдата штуцер, прицелился, выстрелил — и выстрелил, подлец, метко. Мятежник, бежавший первым, рухнул как подкошенный. Над ним наклонился товарищ, нечто прокричал в сторону солдат и, вскинув штуцер, выстрелил по исправнику — однако дал промах.
Лужин тотчас потребовал у солдат новый заряд. Я ударил коня и с криком: 'Не стрелять! Брать живыми!' — поскакал к исправнику. 'Не стреляйте!' — сказал я ему. 'Да ведь скроется в кустах, трудно будет схватить, — ответил исправник в раздражении. — Людей побьет'. — 'Выкурим!' — ответил я. 'Но ловко я сразил? — спросил у меня Лужин. — А скажу, давненько не стрелял'.
Мятежник скрылся в кустах.
— Скоро опять сюда выскочит, — сказал Лужин. — С той стороны пристав стоит. Вот увидите. Сейчас конец.
А вот вгоню тебе сейчас в пасть весь барабан, все шесть пуль, подумывал я, и тебе будет конец. Рука моя невольно ползла к револьверу. Чтобы уйти от искушения, я поскакал к сраженному инсургенту. Он был мертв, Лужин попал ему в голову.
— Эх, и понесло его, ребенка, воевать, — вздохнул подошедший солдат. Да что в нем — подросток. А ить, ваше благородие, красивый был. Мать, поди, ждет.
К убитому подъехал его убийца. 'Э, да он совсем еще сопляк, — сказал Лужин. — А издали на матерого походил. Фу, черт, нехорошо вышло'.
— Да, не похвальный подвиг, — сказал я и поскакал вдоль цепи.
С тыльной стороны Шведского холма стояли конно люди Лужина. Я с горечью убедился, что уйти мятежнику не удастся. Считанные минуты отделяли его от смерти или пленения.
Так и случилось. Вскоре его вывели из кустов с закрученными руками. Лицо его было разбито до крови.
'Зачем же били?' — спросил я солдат. 'Да он, ваше благородие, озверел. Федотова чуть не задушил, а вон, поглядите, Мирону два зуба выщербил'. И правда, ростовцевского взвода канонир стоял с рассеченной губой и сплевывал кровь сквозь дыру в передних зубах. 'А вы, васэ благородие, не думайсе, говорил картавя этот Мирон, — цто он меня сбил. Я его и скрусил. Дал в ухо — он и закацался'. — 'Не врет', — подтвердили очевидцы. 'Ну и молодец, похвалил я. — Благодарю тебя за службу. Я доложу командиру батареи'. — 'Рад сцарацься, васэ благародие', — ответил довольный Мирон и, что меня удивило, беззлобно поинтересовался у мятежника: 'Ну сто, болиц цебе ухо?' — 'А у тебя зубы?' — спросил мятежник. Солдаты засмеялись.
— Вот он каков, разбойник, — сказал подъехавший Лужин. — Так я, господин штабс-капитан, его забираю.
— Никак не могу отдать, господин исправник, — ответил я. — Наши солдаты его взяли. Командир решит, как с ним поступить.
— Мне и передаст, — возразил Лужин. — Кому же иному?
— Это уже его дело, — сказал я. — Может быть, вам, а может, военному начальнику; или в Вильно распорядится доставить. А вот что с тем делать?
— Пристав скажет — похоронят. Как звали дружка? — спросил Лужин мятежника.
— Петрашевич. Виктор Петрашевич, — отвечал пленный. — Пусть напишут на кресте.
— Может, и напишут, — сказал исправник. — А тебя как звать?
— Бог знает, — ответил мятежник, — а тебе не скажу.
— Много вас было в шайке? — спросил я.
— Какая же шайка, — презрительно на меня глядя, ответил пленный. Двое и было всего. Это вас, я вижу, сотня выступила против двоих.
Я позвал Ростовцева.
