три! Но он шмыгает, точно тень! Нам нужно лишь подождать!
– Подождать чего?! Чтобы он начал трепать своим призрачным языком где ни попадя, выдавая всем мои тайны?!
– Что вы, ваша светлость… Мы этого злокозненного духа поймаем, и он никому не скажет, как вы… того… ну, вы понимаете, лестница, вино и так далее…
Сперва Дунлинг неловко улыбнулся и заговорщически подмигнул господину бургомистру, но, видя, как меняется его лицо, быстро зажал рот ладонью. Ох, не стоило этого говорить.
Олаф выпучил глаза и распахнул рот, как тролль, которому сказали, что он только что получил диплом королевского мага. Руки его задрожали, а на лицо медленно-медленно, точно шитый платок, наполз багрянец.
– Откуда… – с кашлем выдавил из себя, будто клубок гвоздей, бургомистр, но вскоре понял, в чем дело. – Ты говорил с ним, с этой свиньей призрачной?!
– Нет, ваша светлость, как можно – я же не некромант, упаси меня Хранн. Он просто пишет иногда на пыли… Ну вот, тяжело не заметить, вы ведь понимаете… Я, когда ловушки в чулане ставил, пытался приманить его на розу без лепестков и круг из паутины…
– Хватит. – Олаф прервал рассыпа?вшегося в оправданиях волшебника. Хладнокровие вернулось к нему. Трезвый расчет всегда преобладал в его сознании, когда он придумывал, как именно поступить с неугодными. – Когда ты поймаешь мне этого призрака?
– К вечеру, полагаю, ваша светлость. Он имеет обыкновение выходить из большого шкафа в гостиной на первом этаже примерно в восемь. Когда колокол на башенных часах отобьет половину девятого, он будет пойман.
– Замечательно, Дунлинг, – вдруг широко улыбнулся Олаф. Выражение лица его напоминало радушие любимого богатого дяди, которого ты не видел лет двадцать и которого приехал навестить за недельку до его предполагаемой кончины. – Это же просто замечательно. Когда ты изловишь мерзавца, я приплачу тебе еще пять тенриев за ловкость, ну… и ты понимаешь, чтобы ты сам не слишком болтал. И заверяю тебя, друг мой Дунлинг, что теперь у тебя не будет отбою от посетителей – я всем расскажу, какой ты умелец в магических делах.
– Правда, ваша светлость?
Волшебник не смел поверить своему счастью. В этот миг ему показалось, что нет на свете никого добрее и лучше Олафа Бремера, и пусть только он услышит когда-нибудь скверное о нем слово – уж тогда он вытрясет из наглеца и злословца всю душу, защищая честь такого благородного человека!
– Послушай, друг мой Дунлинг, а ты живешь один? – Олаф приобнял волшебника за плечо и повел к двери. В руке его появился ключ. – Ну, я имею в виду, что не имею чести знать родственников такого добропорядочного теальца, как ты. Я бы весьма хотел познакомиться с ними, мой добрый маг.
– Весьма сожалею, господин Олаф, но я живу один. Батюшка с матушкой покоятся, да приглядят за ними Хранн с Синеной, на городском кладбище, а супруженькой да детишками я еще не обзавелся…
Олаф повеселел еще больше.
– Ну, так это же просто замечательно, Дунлинг, не будет никаких лишних трат! Каждый золотой из своего гонорара ты сможешь потратить на то, что твоей душе угодно. – Бургомистр открыл дверь и легонько подтолкнул в спину волшебника, выпроваживая его из кабинета. – Что ты любишь, Дунлинг, больше всего?
– Пирожные с кремом и имбирное печенье из кондитерской «Война Тортов», что на углу Вязовой и Короле… то есть Свободной.
– Знаю-знаю, замечательное место. Тамошний хозяин должен мне семьдесят восемь золотых, если мне память не изменяет, и срок уплаты, к слову, уже вот-вот должен подойти. Ничего, скоро ты вволю наешься своих пирожных, осталось только поймать призрачного мерзавца… Ступай, Дунлинг, и сделай свою работу хорошо. – Олаф незаметно кивнул стоявшему на страже подле двери в кабинет человеку в черном плаще. Тот последовал за волшебником. – Кнери, зови следующих!
Ловкий секретарь, ожидавший, пока его светлость освободится, бросился в холл, который служил местом, где различные просители ожидали своей очереди. Да, работа бургомистра оказалась не так проста, как думал Олаф. Первую неделю в должности он только и делал, что сидел, закрывшись в кабинете перед окном, пил вино и уплетал пирожные, но просители начали кричать под окнами, а кое-кто даже возымел такую наглость, как податься к самому Танкреду. Брату подобное, ясное дело, не слишком-то пришлось по душе, и со следующего утра, с десяти часов, Олаф Бремер надлежащим образом приступил к своим обременительным обязанностям…
Джона звали Вепрем. Танкреда величали Змеем. И почему ему достался Волк? Быть может, потому что Олаф Бремер больше всего любил судить или, так сказать, «грызть» людей. Именно в эти мгновения он чувствовал свою полнейшую безнаказанность и будто бы даже на толстых, вывернутых, как у лягушки, губах ощущал сладкий привкус власти, который ему ранее никак не давали попробовать сперва Джон, а после и Танкред. Этот случай не стал исключением…
Был полдень, за окнами ратуши привычно гудела рыночная толпа. В кабинете градоначальника находились несколько человек. Сам он был облачен в камзол вишневого бархата и гордо восседал за столом. На груди Олафа покоилась большая золотая цепь с ключом от города – символом власти бургомистра Теальского. Присутствовал здесь и секретарь, стоявший у своей конторки по левую сторону от стола со свитком, баночкой чернил и гусиными перьями, готовый немедля записать приговор. За высоким креслом Олафа Бремера топтался обвинитель, Тернер Норт, уважаемый и почетный член торговой гильдии Теала, человек грузный и багровый – и пусть сейчас было довольно прохладно, с его широкого лоснящегося лба градом струился пот. Глядя на господина Норта, можно было смело предположить, что это вовсе и не человек в необъятном темно-зеленом камзоле, а всего лишь причудливый большой бурдюк, полный воды, из которого торчат две ножки, ручки и пробка лысеющей головы. И бурдюк этот к тому же протекает…
Кроме того, в кабинете находился сержант из седьмой роты городской стражи, в чьи обязанности сейчас входило охранять преступников, удерживая их от побега и не позволяя им сквернословить в присутствии его светлости. Ну и, само собой, прямо напротив стола градоправителя стояли и сами упомянутые злокозненные личности. Их было двое.
– Проходимцы! – едва ли не исходя пеной и постоянно обтирая лицо платочком, пыхтя нашептывал господин Норт. – Мерзавцы! Головорезы!
Мальчишки стояли перед ним, понурив головы и опустив плечи. Старший оборванец выглядел лет на одиннадцать, а младший – на семь. Одежда на них была явно с чужого плеча, поскольку рубахи доходили каждому до коленей и напоминали туники, перепоясанные грубой пеньковой веревкой. Чумазые лица были заплаканы, а немытые волосы торчали во все стороны. От них мерзко воняло помойной канавой, и Олаф даже презрительно сморщил нос.
– Да, теперь я вижу, что они и впрямь закоренелые преступники, – заключил его светлость бургомистр. – Лишь взглянув на них, мои сомнения тут же рассеялись. Я вам верю, господин Норт. Они поистине способны на то ужасное злодеяние, за которое их теперь судят.
– Но мы не… – начал было старший оборванец.
– Молчать! – рявкнул бургомистр, кивнув стражнику, что стоял за спинами обвиняемых, положив ладони им на плечи.
Повинуясь приказу, воин нехотя отвесил мальчишке, посмевшему прекословить его светлости, несильный подзатыльник. Парнишка заскулил и ненавидяще взглянул на обидчика.
Сердце солдата дрогнуло – конечно же, он не хотел всего этого: бывший ранее всегда честным с собой и окружающими стражник Вельт Гримен в звании сержанта всей своей сутью был против того, что здесь сейчас происходило, но не решался и слова сказать. Все из городской стражи знали: гнев нового бургомистра воспламеняется с легкостью сухого ивняка и всегда может перекинуться на любого. Еще неизвестно, чего бы лишился Гримен, рискни он испытать судьбу: всего лишь жалованья, звания сержанта или же жизни. О худшем – том, что могут сделать что-нибудь ужасное с его семьей, – он и думать не хотел, старательно придушивая в себе воспоминания о том,
