Сочинения. Том 2

Savonnerie, конечно, временем особенно острых бедствий: в начале июля 1799 г. они доведены были до полной крайности, так как за последние 5 месяцев ничего не получали [189], в ноябре того же года они говорят уже о 8? месяцах, за которые правительство им должно, и снова и снова жалуются на безвыходное свое положение [190], на полное истощение всякого кредита, на отсутствие одежды и т. д.

На Севрской фарфоровой мануфактуре задержки в выдаче жалованья в 1797–1799 гг. тоже делали положение рабочих совершенно нестерпимым, даже более тяжелым, нежели в 1795–1796 гг.; в эпоху падения ассигнаций, когда выдача припасов натурой по номинальной цене облегчала положение. С начала 1797 г. жалованье уже выдавалось звонкой монетой [191], но выдавалось в высшей степени неаккуратно. Осенью 1798 г. они жалуются, что им пришлось продать одежду, что 2 месяца им ничего не платят, и директор мануфактуры подтверждает, что в самом деле ждать более нет никакой возможности [192]. Все это ни к чему не приводило. Ни министерство внутренних дел, ни сама Директория республики, к которой в марте 1799 г. отважились обратиться севрские рабочие, не обращали на эти петиции почти никакого внимания. Несколько прошений, поданных разным властям в течение 1799 г. [193], показывают, до какого ужасающего состояния они дошли.

Этими немногими выдержками из моей специальной работы о национальных мануфактурах я здесь и ограничусь, отсылая интересующихся к названной книге [*20] .

Небрежность Директории в этот период в расплате с рабочими, работавшими за счет казны, распространялась и на другие заведения, вроде, например, седельной мастерской в Версале, упраздненной в январе 1797 г.: рабочим не было уплачено за 4 месяца, предшествовавшие закрытию [194]. Они обращались к министру финансов и даже к самой Директории, но все их попытки получить свои деньги оставались совершенно тщетны. Совет пятисот, куда они пришли с последней мольбой, отослал прошение снова к Директории…

И в этом отношении Директория только следовала примеру предшествовавших режимов революционного периода: она была хорошо осведомлена, что в политическом отношении рабочих самих по себе страшиться ей не приходится. Рассмотрим теперь, по каким данным Директория могла судить о политическом настроении рабочей массы в 1795–1799 гг.

5

Как и относительно всего периода, если есть хоть какие-нибудь, хоть самые скудные известия о политическом настроении рабочих в 1795–1799 гг., то почти исключительно касающиеся рабочих столицы. И знакомимся мы с этим их настроением в 1795–1799 гг. исключительно почти по секретным полицейским рапортам. Эти две оговорки необходимо предпослать дальнейшему изложению.

Мы видели, что, начиная с 1789 г., рабочие ждали улучшения своей участи от всякой надвигавшейся политической перемены, и, не беря на себя никакой политической инициативы, они всегда с новой готовностью поддерживали людей, стремившихся к более и более радикальным переменам в государственном строе. 14 июля 1789 г. они брали Бастилию, 10 августа 1792 г. — дворец, 31 мая 1793 г. поддержали Марата и способствовали аресту и гибели жирондистов. И всякий раз они ждали от победителей помощи, но помощь в тех размерах и формах, как им было нужно, не приходила. Мы видели также, что 1793 год, когда столичная рабочая масса имела наибольший политический вес, принес рабочим закон о максимуме. Этот закон не улучшил, а ухудшил положение рабочих, вопреки всем их ожиданиям, и вместе с тем в 1793–1794 гг., вплоть до падения Робеспьера, рабочая масса всецело поддерживала диктатуру Комитета общественного спасения, но не смела и думать о каких бы то ни было самостоятельных требованиях, которые можно было бы предъявить ко всесильным диктаторам. Когда на другой день после переворота 9 термидора Робеспьера везли на казнь, то среди криков толпы «смерть тирану» совсем не слышно было слов сочувствия или сожаления, не говоря уже о полнейшей апатии рабочих предместьев столицы. Все это сделалось помимо рабочих и без всякого их вмешательства. И они тотчас же покорились победителям, как они раньше покорялись Робеспьеру, еще раньше Ролану, до Ролана — властям, действовавшим от имени Учредительного собрания или парижского муниципалитета. На этот раз, в 1795–1799 гг., решительное движение прочь от робеспьеровских времен было на очереди дня, возвращались к своей политической роли те элементы общества, которые, как выше сказано, самоустранились еще в эпоху борьбы жирондистов с монтаньярами, предоставив монтаньярам покончить с внешними и внутренними врагами «принципов 1789 г.». Самоустранение этих элементов в 1792–1793 гг. погубило жирондистов и вознесло монтаньяров на высоту; возвращение этих же слоев общества к политической жизни погубило диктатуру Комитета общественного спасения, создало так называемую «термидорианскую реакцию» и Директорию. Рабочие, разумеется, были вполне бессильны бороться против этого могущественного течения, если бы даже они пытались предпринять подобную борьбу. Но они были чрезвычайно далеки от такого намерения. Они покорились победителям 9 термидора без тех надежд, которые одушевляли их, когда они шли за Дантоном против короля или за Маратом против жирондистов, но покорились столь же безусловно [195].

В течение всех этих лет они страдают ужаснее, чем прежде, ждут избавления и избавителей, но не решаются ни на какой шаг против установленных властей.

В политическом отношении рабочие были в эту эпоху апатичнее и индифферентнее еще, чем другие слои населения; и даже когда еще замечались сборища вокруг Конвента во время последних замиравших споров «за и против якобинцев», рабочие отсутствовали [196]. И только дойдя до совершенного отчаяния, выброшенные на улицу вследствие недостатка работы, рабочие иногда начинали в своей среде отзываться о Конвенте «мало прилично»; так, когда в ноябре 1794 г. правительство из-за недостатка сырья должно было прекратить работы в одной селитроварне, то рабочие уничтоженного заведения вспомнили о побежденных якобинцах и стали с хвалой о них отзываться [197]. Но свидетельства и полиции, и прессы в общем совершенно единодушны и однообразны: «… в Париже царит спокойствие. Напрасно некоторые агитаторы стремятся возбудить рабочих против Конвента. Патриотизм этих добрых граждан заставляет их замечать западню, расставленную перед ними злонамеренностью» [198]. Тут же, впрочем, прибавлено, что «многочисленные патрули разъезжают по городу», дабы повлиять на тех, у кого могли бы возникнуть предосудительные намерения. Все поползновения возобновить роялистическую пропаганду между рабочими на почве голодовки и безработицы оказывались совершенно безнадежными [199]: сами роялисты, по-видимому, это понимали и, в противоположность тому, что они делали в 1789–1791 гг. [200], ограничивались больше высказыванием намерений [201].

Нужно заметить, что роялистически (или, общее говоря, антиякобински) настроенная молодежь (знаменитые в те годы muscadins) всегда являлась ожесточенным врагом рабочих, предлагала полиции полнейшее свое содействие (хотя полиция ее об этом не просила), разгоняла палками группы рабочих, если удавалось подслушать слова революционного характера, и на этой почве между этой молодежью и рабочими иногда дело доходило до драки и свалки [202] . Эти молодые люди нападали на рабочих среди города с криками: «Да здравствует Конвент, долой якобинцев!» [203], хватали их за шиворот и били палками, когда оказывались в достаточно большом количестве. Иногда молодые люди («les jeunes gens, les muscadins», — как их называют полицейские отчеты) братались с некоторыми рабочими, приглашая их сообща бороться против изменников, за республику (под изменниками подразумевались якобинцы).

Но рабочая масса в общем была сильно раздражена против этих молодых людей, которые являлись всегда на помощь полиции, когда она арестовывала или разгоняла рабочих [204]. А делалось это часто; карались больше неосторожные слова, чем действия, направленные против общественного порядка, ибо до действий не доходило.