type='note'>[228]. Но до какой степени вопрос о форме правления сам по себе не интересовал рабочих, явствует из того, что после роялистического восстания 13 вандемьера (5 октября 1795 г.), усмиренного Бонапартом при помощи артиллерии, говорилось не о том, что спасена республика и прочее (о чем писалось в правительственных газетах), а высказывалась надежда, что «ажиотаж» (обесценение ассигнаций) будет теперь прекращен, и что воспоследуют суровые меры против виновников голода (les affameurs du peuple), хотя восстание 13 вандемьера ничего общего с этими вопросами не имело, как не имело с ними ничего общего и жестокое усмирение восстания [229].
Настала зима, и худшие опасения рабочих оправдались: «… они готовы восстать, если правительство не уменьшит цены на припасы, тысяча проклятий против правительства в нескольких кварталах», — доносит полиция. Ассигнации упали до неслыханной степени: в ноябре 1795 г. пара сапог стоила 250 ливров (ассигнациями); за 1 металлический ливр давали 140–150 ливров ассигнациями [230]; мера картофеля — 130 ливров; фунт хлеба с осени почти нельзя было достать дешевле нежели за 6–8 ливров; в середине ноября были дни, когда он доходил до 24 ливров (11 ноября), лучшие сорта — по 45–50 ливров, а в конце ноября — по 60 ливров.
Правда, и рабочий день расценивался в среднем зимой 1795/96 г. в 100 ливров, но, конечно, этого было мало. Разбои и воровство с вооруженными нападениями усиливались с каждым месяцем. В рабочей среде сильно поговаривали о том, чтобы толпой напасть на купеческие склады и магазины [231].
Новое правительство не имело причин ждать со стороны рабочих какого-либо серьезного шага. Директория знала, что абсолютно никакого плана действий, никакой программы, никакого нового политического идеала у рабочей массы не имеется: это был единственный вывод, который делали наблюдатели, знавшие, что все разговоры политического характера о короле или о Робеспьере в рабочей среде являются лишь случайной формой ропота по поводу дороговизны припасов и недостатка работы [232]. По всем донесениям, эти слова и выражения политического характера вырывались под непосредственным впечатлением отчаяния: «На площади Мобеж, где картофель продавался по 180 ливров за четверик, женщины кричали: к чорту республику! Царствование Робеспьера было лучше; по крайней мере, тогда не умирали от голода» [233]. Вот типичная сцена на улице.
Еще более ярко рисует нам это душевное состояние другое показание, на этот раз частного лица (дело было в конце ноября 1795 г., среди ужасов этой зимы): «В Сент-Антуанском предместье женщины обращались к солдатам, говоря, что у солдат есть хлеб, в то время как они умирают от голода… В некоторых группах требуют снова режима Робеспьера, так как тогда было, что есть; другие требуют старого режима; все, наконец, такого режима, при котором едят…» [234].
Безработные толпились на набережных, у мостов и толковали о том, что власти ничего не хотят для них сделать. «Все соглашались, — доносит полицейский агент об одном таком сборище, — что, так как Конвент не думает о бедняках, то им становится все равно, прийдут ли англичане, или шуаны в Париж, так как англичане или шуаны не сделают их несчастнее» [235].
Среди рабочих распространялись соблазнительные слухи, что вандейские бунтовщики дают перебегающим к ним солдатам по 50 ливров за каждый заряд [236] .
С ужасом рабочий люд ждал наступления зимы. Еще с середины июля толковали: «Как нам быть этой зимой с дровами, углем, свечами?» Дороговизна хлеба продолжалась, а зимой нужно было ждать еще больших страданий, чем в зиму 1794/95 г.
«Громко кричат, что невозможно долее жить, что готовится большой удар» [237], — вот как резюмировала полиция настроение рабочих еще 30 января 1796 г. [238]
«Мысль о будущем заставляет содрогаться, когда подумаешь, что купец не продает, рабочий не работает, и что к довершению несчастья у рабочего отнимают средства к существованию», — признают полицейские агенты [239].
Толки о каком-то заговоре, который готовится, не прекращались [240]. Полиция с беспокойством отмечала, что рабочие говорят, что не испугаются войск, потому что лучше быть убитыми, чем умереть голодной смертью [241] . Говорили о заготовке оружия в Сент-Антуанском предместье [242], ожидали «толчка», который откуда-то должен воспоследовать; «рабочий класс, страдающий от непогоды и от недостатка работы, позволяет себе самые оскорбительные выражения по адресу Директории, Совета пятисот и всех депутатов», — постоянно доносила полиция [243].
В некоторых слоях рабочего класса тайная полиция отмечала ненависть к действовавшей конституции, на которую они начали сваливать вину [244]. «Пусть бережется шайка, которая нас изводит голодом 18 месяцев», — повторялось в рабочей среде [245] (счет велся с падения Робеспьера, с конца июля 1794 г.). В Сент-Антуанском предместье [246] вспоминали 14 июля 1789 г. и 10 августа 1792 г. — полиция учитывала отчаяние рабочих и сурово разгоняла самые небольшие группы, останавливавшиеся на улице.
Полиция явственно начинала что-то чуять: разговоры о конституции 1793 г., сравнения ее с действовавшей конституцией (1795 г.), разговоры об общности имуществ гораздо более частые, нежели прежде, угрозы взяться за оружие, таинственные намеки («le choc», «le grand coup qui se prepare») — все это наводило ее на мысль о посторонней рабочим руке, которая хочет ими воспользоваться… «Кажется, что приближается какое-то событие», — читаем мы в рапорте от 10 мая 1796 г. [247].
И полиция не ошиблась в своих гипотезах: это были дни напряженнейшей деятельности Бабефа, дни, предшествовавшие его аресту. «Газета Бабефа «Tribun du peuple», появившаяся сегодня, открыто проповедует восстание, возмущение и конституцию 1793 г.», — отмечает полицейский рапорт 18 ноября 1795 г. [248]. «Газета Бабефа, которая завтра должна появиться, оживляет их (рабочих —
Это последнее обстоятельство, ясное уже по рапортам полиции, показалось мне достойным дальнейшего расследования. Дело в том, что для полноты характеристики рабочего класса в рассматриваемую эпоху далеко не лишнее дать себе ясный отчет: считали ли заговорщики 1796 г. рабочих таким элементом общества, который способен подняться во имя уничтожения права собственности? Полагал ли Бабеф, что обещание социального переворота будет более привлекательно и понятно для рабочих, нежели чисто политические пункты его программы? Ведь если удастся уяснить себе это, перед нами будет важное и очень авторитетное свидетельство современника, касающееся воззрений рабочей среды на общественный строй.
Но Бабеф нигде об этом предмете, т. е. о воззрениях рабочей среды, прямо не говорит. Нужно рассмотреть содержание его пропаганды, чтобы получить косвенный ответ на поставленный тут вопрос.
