означает в данных обстоятельствах лишь одно: «Уходи прочь и никогда больше не осмеливайся поднять на меня глаза!» Через некоторое время закончилась и танда. Японец, вежливо улыбаясь, проводил Шели к ее стулу. Мы встретились взглядом.
Слава Богу, он понял и подошел ко мне сразу же, когда начался первый танец следующей танды. Потом мы протанцевали несколько часов подряд, не расставаясь даже на вальсы, и это было почти восхитительно. Такой ведущий попадается редко — не чаще нескольких раз в год. Хотя, честно говоря, и этот новый японец оказался далеко не идеален: чересчур властен, слишком уж разыгрывал из себя мачо. Или в данном случае следует сказать «самурая»? Но когда мне удавалось отвлечься от этого прискорбного проявления весьма распространенной мужской глупости, тогда… тогда я получала, наконец, то, ради чего прихожу на милонгу, то, что ищу всем своим существом, всей душой, всем сердцем, всем телом.
Я получала свое чудесное, несказанное одиночество. Вокруг все пустело, как воздух в чьем-то старом стихотворении; исчезали постылые глупые лица, слюна растянутых в фальшивой улыбке губ, влажные руки, рубашки с полукружиями пота. Неведомо куда улетучивались запахи, спертая духота, отвратительная взвесь кашельной мокроты и гриппозных вирусов, гнилостные миазмы ртов… — вся та пакость, которой приходится дышать в любом месте, где толкутся люди. Раздвигались, падали стены, улетал ввысь потолок, последней прекращалась музыка… и вот — я оставалась совсем одна в морозной чистоте прекрасной гармонии, одна — наедине с Ним, наедине с Ведущим, танцующим мою ведомую жизнь к одному Ему лишь ведомому итогу.
А потом все вдруг кончилось. Мы стояли на темной улице вместе с несколькими последними посетителями милонги; владелец зала, ворча, запирал дверь. Японец коротко поклонился и ушел. Он не спросил моего имени, меня не интересовало, как зовут его: зачем? Какая разница? Разве дают имена собственные инструментам, пусть даже очень качественным? Молоток должен оставаться молотком, скрипка скрипкой. И я была благодарна своему случайному партнеру, своему случайному инструменту за эту безошибочную точность заключительного па нашего танца.
Даже больше: именно эта безымянность расставания, его подчеркнутая отчужденная небрежность вернули мне, хотя бы и тенью, эхом, дальним отголоском то восхитительное чувство одиночества, которое я испытывала во время танца. Это было необыкновенно и ново. Я никогда еще не переживала ничего подобного вне танго. У меня просто перехватило дыхание, когда я осознала смысл происходящего. Боясь двинуться, чтобы не спугнуть чудо, я стояла на тротуаре, думая о том, как было бы замечательно избавиться от этой своей последней, почти наркотической зависимости — от танго. Ведь если можно достичь похожего ощущения вне милонги, то…
И тут этот кретин тронул меня за плечо. Клянусь, я уже забыла о нем — о том пареньке, который нагло использовал мою случайную улыбку для того, чтобы под видом танца неуклюже и невпопад подергать меня туда-сюда под музыку.
— Простите, — сказал он. — Мне так хочется познакомиться с вами. Уже очень давно. Но вы, наверное, и сами заметили. Меня зовут…
Он назвал имя. Я сделала знак немедленно замолчать, я замотала головой, я зажмурилась, зажала уши руками в тщетной попытке вернуть, задержать уходящий призрак моего праздничного одиночества… куда там! Проклятье! Ну надо же, чтобы черт послал мне этого идиота именно в такой важный момент! Задыхаясь от бешенства, я повернулась к пареньку.
— Что с вами? Вам плохо? — обеспокоенно спросил он и наклонился, заглядывая мне в лицо. — Я вас провожу. Где вы живете?
Я едва удержалась от того, чтобы не ударить его. Ненависть слепила меня так, что я насилу выдавила сквозь стиснутые зубы несколько отрывистых слов.
— Оставьте… зачем?.. не троньте…
Совершив этот подвиг человеколюбия, я повернулась и быстро пошла прочь. К моему отчаянию, идиот и не думал уходить. Скорее всего, мое поведение, напротив, послужило для него лишним подтверждением того, что я не в себе, что мне требуется срочная помощь. Ночь сочилась мелким противным дождем, пустые мокрые тротуары блестели в свете фонарей; вокруг нас не было никого, даже уличных проституток, обычных в это время и в этом районе города. Скорее всего, они попрятались от непогоды в подворотни, а может, просто, отчаявшись дожидаться работы, отправились по домам: ну какой клиент выйдет по горячей нужде в такую холодную, мерзопакостно слезливую ночь? Разве что самый изломанный извращенец…
Я шла быстро, время от времени сбиваясь на бег, но мой незваный спаситель не отставал. Он то многословно увещевал меня, преграждая дорогу и семеня задом, как спешащие в свою зону баскетболисты, то приставными шагами подпрыгивал сбоку, у самого уха, то горячо выкрикивал что-то вслед, когда мне удавалось на мгновение оставить его позади при помощи особо хитрого маневра. Наверное, со стороны, при взгляде из окрестных подворотен, мы казались характерной для здешнего пейзажа парой, а именно проституткой, ссорящейся со своим сутенером.
Я не разбирала ни слова из того, что он говорил. Я хотела только одного: своего одиночества. Разве это так много? Ну что им всем от меня надо? Зачем им я, когда вокруг так много других людей, жаждущих общения и оттого неизмеримо более несчастных? Так я твердила себе тогда в своем неутихающем бешенстве.
Конечно, в тот момент меня преследовали не абстрактные «они все», а всего лишь конкретный экзальтированный дурачок, вообразивший себе влюбленность или еще какую-нибудь чушь… нашел себе Неточку Незванову, кретин… но трудно было не усмотреть в этой погоне очевидный символ моего проститутского рабства, моей насильственной кабалы, моего состояния по стойке раком перед миром- сутенером, суетящимся вокруг меня, суетящимся на мне, и сбоку, и сзади, и как ему вздумается. Несчастному пареньку доставалось за весь мир; и что с того, что бедняга и представить себе не мог не только силу, но и природу моего чувства?.. Он совершенно очевидно не понимал происходящего, ну ни капельки, ни ухом ни рылом… но что с того?.. что?.. а мир? — а мир понимал? Мир-то ведь тоже не понимал ровным счетом ни черта, и этот факт лишь усиливал сходство и, таким образом, доказывал справедливость моей конкретной ослепляющей ненависти.
Сначала я направлялась туда, где оставила машину, но, уже увидев ее, поняла, что не смогу выжить под ливнем уговоров, увещеваний, предложений помощи, который немедленно обрушится на меня, стоит мне только приостановиться для того, чтобы открыть дверцу, залезть внутрь самой и закрыть дверцу, не дав залезть ему. Я подумала о споре на тему — возможно ли вести машину «в таком состоянии», который мне наверняка придется вынести. Я представила, что, даже оставив меня в покое на этот раз, он способен записать номер, узнать по нему адрес и потом докучать уже серьезно, ежедневно, начиная со следующего утра, когда ему потребуется узнать, благополучно ли я доехала…
Прокрутив все это в голове, я прошла мимо своей недоумевающей тойоты, как мимо чужой, даже не посмотрев в ее сторону. Дождь усилился; возможно, это слегка охладило пыл моего благодетеля. Во всяком случае, он уже не изрыгал прежние потоки слов, а просто следовал за мной, изредка повторяя, что он непременно меня проводит, потому что не может отпустить женщину одну, «в таком состоянии, в такое время и в таком районе».
Мы прошли арку между двумя небоскребами и повернули направо, в сторону моста над хайвеем. Думаю, я уже тогда знала, что сделаю, хотя, возможно, еще не осознавала этого. Я просто ускорила шаги. Паренек забеспокоился.
— Прошу вас, скажите, где вы живете, — взмолился он, когда я выбежала на мост. — Я вас отвезу! Прошу вас!
Внизу лежало полусонное, почти пустое в предрассветный час русло хайвея. Я резко остановилась и, схватившись за перила низкого заграждения, наклонилась. В тридцати метрах подо мной, предупредительно зарычав ввиду моего непрошеного внимания, пронесся тяжелый грузовик.
— Не бойся! — закричала я ему вслед. — Мне нет до тебя дела! Ты для меня никто! Никто!
— Не делайте этого! — произнес тревожный голос у меня за спиной. — Я не позволю, слышите?! Не надо отчаиваться. Утром все покажется иначе, вот увидите!
Я повернулась. Мимо пронеслась машина, на секунду осветив фарами и мост, и мир, и затаившееся в нем танго. Паренек стоял в полуметре от меня, вытянув обе руки в мою сторону. Мною вдруг овладело удивительное спокойствие. Я даже улыбнулась.
