Ну что им всем от меня надобно? Зачем? Почему им не хватает того, что я и так весь на виду, весь на морозе, открытый всем ветрам, ухмылкам и взглядам… отчего им непременно требуется еще и вывернуть меня наизнанку, как чемодан, — так, чтобы не осталось ничего, ничего не досмотренного, не перещупанного, не измятого толстыми пальцами проклятых жирноволосых таможенников — какая гадость! — почешут в сальной, пересыпанной перхотью голове и снова — назад, в чемодан, в меня: щупать, дергать, мацать, перебирать мои трусы, носки и фотографии, мою душу, сердце и селезенку… ну что, что вы рассчитываете там обнаружить?.. что, чего не было бы в любом другом чемодане? — неужели же моя сердечная мышца чем-то отличается от прочих?.. нет ведь, правда? — разве что много горше на вкус, а может, и этого нет, может, все они горьки в одинаковой степени; откусишь и сморщишься: что за пакость это человеческое сердце, сплошная горечь, горечь, горечь, и зачем только его так любят вытаскивать на свет Божий, на свет таможенных ламп, вываливать вместе с другими внутренностями на исцарапанный пластик досмотрового стола, брать в руки, сжимать, чтобы капало, откладывать на время в сторону, брать снова, задавать издевательский вопрос, ронять по небрежности или намеренно, самодовольно ухмыляться, глядя, как перекрученный болью обладатель лезет за ним под стол — подбирать сердце с заплеванного пола, отряхивать от пыли, крошек и семечной шелухи… куда?.. куда понес?!. ишь ты… давай-ка его сюда, назад, на стол, за ушко да на солнышко, мы с тобой еще не разобрались, понял?.. ты понял, сволочь?!. мы с тобой еще только начали!.. начали разбираться, понял?.. а разбираться — это от слова «разбирать»: ты ведь весь такой сборно-разборный, понял, а в настоящий момент даже более разборный, чем сборный, уж не обижайтесь, гражданин, должность у нас такая — разобрать, а соберут другие, если соберутся, ха-ха… как это сердце неразборное? — еще как, мариванна, вот, гляди, клапан, а вот второй… кстати, зачем тебе два, а?.. контрабанду везешь, сволочь?.. что значит «у всех два»?.. ты на других-то не кивай, ты за себя умей отвечать, понял, сволочь?.. почему «сволочь»? — да потому что тебя сюда сволокли, в эту таможню, на этот стол, под эти лампы, на этот свет Божий, потому и сволочь, а кто же еще?
А и в самом деле, кто же еще?.. чего уж там, хватит выкобениваться, назвался гвоздем, полезай под молоток, назвался груздем — полезай… а я не назвался… все одно — полезай!.. и вот он я — в кузове, в кузове автобуса, вместе со всеми груздями, со всеми грудями, со всеми гвоздями, едем, качаемся, покачиваем головами в такт движению, как же молотку-то, каково ему теперь, молотку, попадать по качающимся гвоздевым головкам?.. а ты за молоток не волнуйся, твое дело гвоздевое, железное, ты стой, где воткнули, держи голову выше, жди своего часа… как это — «часа»?.. за что же так долго-то: мало что — по голове, так еще и целый час… скажи спасибо, что не больше — вон в автобусе массовик-затейник уже полдня рассказывает старые анекдоты — это что, лучше?.. нет, не лучше, это хуже… да что ж ты такой весь из себя негативный? — глянь-ка вокруг: все смеются, все до одного, все эти грузди, трясут грудями, звенят гвоздями, всем смешно, и только ты кривишься… кривой гвоздь хуже татарина, лучше сделай усилие, а то ведь заметят, а уж коли заметят, то пиши пропало… что?.. что вы сказали?.. я?.. я не смеюсь?.. да что вы, да как вы могли подумать… конечно, я смеюсь, конечно… я — как все, мне ужасно смешно, ужасно, ужасно… ха-ха-ха… проклятый массовик… ужасно, ужасно… и тут массовик сказал: ничего, господа, это бывает, мы, господа, которые, так сказать, живущие в бешеных ритмах нашей, так сказать, прогрессивной современности, частенько которые забываем о смехе, об этой, так сказать, чудесной возможности отдохновенного, которая расслабиться и запастись здоровой энергией созидания на всю, так сказать, последующую, которая рабочая, неделю, а потому нас с вами ожидает в гостинице потрясающее, супер, ультра и контра замечательное мероприятие, которое, так сказать, наверняка долгожданное всеми вами… ха-ха-ха… семинар смеха, повторяю для тех, которые: СЕМИНАР СМЕХА!!! — да-да, это и в программке записано, вот здесь, на второй странице, можете сами удостовериться, и уж вы, господин, будьте добры не манкировать, так сказать, ни разу… эй, господин, я к вам обращаюсь!.. я?!. ко мне?!. да-да, именно к вам, вы, который с ушами… ха-ха-ха… без обид, ладно?.. мы ведь все тут, которые с ушами… — я?!. что я?.. зачем?.. — как это «зачем», господин с ушами… вас, кстати, как зовут? — и тут все грузди, хором: гиршуни!.. гиршуни!.. подать сюда гиршуни!.. — ха-ха-ха, какое славное фамилие… да затем, господин гиршуни, что вам совершенно необходимо в самом, которое, срочном порядке научиться этому превосходному, так сказать, качеству смеха, которое для отдохновения и зарядки, а мы уж, будьте покойны, вас просто так не отпустим, правда?.. — и грузди, хором: правда, правда!.. мы уж проследим, чтобы вы от нас, так сказать, не ускользнули, не ухлестнули, не улизнули… — и грузди, хором: ойе!.. проследим, проследим!
Вот это и в самом деле называется «попал»; и черт меня догадал родиться… а при чем тут «родиться»? — да при том, что с этого все и началось, вот при чем, сначала родиться, а потом докатиться, а потом согласиться на эту идиотскую поездку, именуемую на местном сленге «гибуш», что означает «сплочение» — коллектива, понятное дело, чего же еще… нужно было взять больничный, отсидеться, но показалось неудобно: уже столько лет подряд я «заболеваю» именно в гибельные дни гибуша, то есть два раза в год, и все уже смеются: гиршуни, мол, опять подхватил гибуш… я сделал бы так и на этот раз, да только вот накануне ко мне специально подошел, специально снизошел какой-то профсоюзный бонза среднего размера, поймал меня за локоть в столовой: это тебя зовут гиршуни?.. — меня… — что ж ты так, парень, не годится… а я совсем не ожидал, сидел себе, задумавшись, над тарелкой супа — и вдруг… что такое, говорю, что такое, я всегда голосую… — а я и впрямь всегда голосую, как стойкий оловянный гвоздик, стою, где воткнули, и голосую — за то, чтобы меня оставили в покое, только и исключительно за это… — бон-бон-бон, — захохотал бонза таким странным смехом, который звучал, как эхо от ударов по полому бронзовому истукану — бон-бон-бон… ну ты даешь, гиршуни, какие выборы, я ж тебе за гибуш толкую, ну почему ты такой болезненный, это ведь общественное мероприятие, товарищ, нельзя так, профсоюзный комитет старается, добывает денег, чтобы работники организованно поимели заслуженный отдых, чтобы сплотить коллектив во имя задач, а ты, понимаешь, болеть затеял, нехорошо получается, не по-товарищески, тем более что поездка-то — на халяву, ну какой работник не любит, когда на халяву… а может, тебе не нравится быть работником, тогда так и скажи, бон-бон-бон… — нет, нет, уважаемый господин, мне нравится, я и голосую… — а коли нравится, тогда и разговору нету, гиршуни, тогда я очень, очень надеюсь увидеть тебя на гибуше, ты пойми, товарищ: за тебя уплочено, так что, смотри, проверю!.. бон-бон-бон… — и вот я здесь, в кузове, бонзой уполномоченный, бронзой уплоченный, коллективом сплоченный, вот он я, груздь, вот он я, гвоздь… пожалуйста, оставьте меня в покое!
Тра-та-та, тра-та-та, мы везем с собой кота… а я взял подушку, хорошо бы никто не заметил; я упаковал ее в чемодан, занимает уйму места, так что больше ничего, считай, и не поместилось… не брать же два — два!.. чемодана всего на полтора дня — так я думал, пока не увидел некоторых груздей с грудями, которые взяли по три, а то и по четыре больших сундука и еще целый выводок сумочек-баульчиков поменьше, такие чемоданные комплекты, длинные, как список действующих лиц классической пьесы, я часто вижу их в магазинах: медведь-папа, медведь-мама, медведь-дядя, который явно метит на папино место, медведь-сын, который «быть или не быть» — конечно «быть», сынок, а иначе куда же положить сапоги и ту желтенькую кофточку с распродажи в Мейсиз, не говоря уже о башмаках, в которых шла она за гробом мужа, куда?.. а вот и изящный чемоданчик-офелия, при первом взгляде на него становится ясно: не жилец, уж больно субтилен, и далее по списку до самого маленького сундучка-пажа: он только на первый взгляд наименее значителен, но содержит самые важные вещи: духи, помаду, пачку презервативов и обрывок салфетки с телефоном, из-за которого — обрывка, а может, и не обрывка, а самого мальчика-пажа, с которым спит даже не мама, а папа… не важно… из-за которого, собственно говоря, и завязалась эта ужасная, неправдоподобно кровавая история, грозящая отправить на свалку весь вышеописанный дорогой, пахнущий кожей, звенящий замочками и стучащий колесиками комплект, комплект, какого у меня, например, не будет никогда, да и зачем мне такой нужен, зачем?.. мне и одного-то чемодана много, я почти и не езжу никуда — не потому что неинтересно, а потому что ненавижу гостиницы, просто ненавижу… даже не сами гостиницы, а гостиничные номера, гостиничные кровати и особенно гостиничные подушки: они насквозь пропитаны мыслями, надеждами и страхами предыдущих постояльцев, и мне оттого кажется, что стоит только опустить на них голову, как она сразу начнет пухнуть, утрачивать с таким трудом устроенную и с таким трудом поддерживаемую видимость порядка, превращаясь в огромный сумасшедший дом, где каждый бродит сам по себе, бессмысленно повторяя свою бессвязную мантру, или не бродит, а скромно стоит у стены, постукивая в нее лбом, достаточно тихо, чтобы не услышали санитары, но достаточно сильно, чтобы пришибить рвущийся наружу страх, или не бродит и не стоит, а сидит, уставившись в экран выключенного телевизора, и прозрачная струйка слюны стекает из уголка его рта на пол, в лужицу, по которой — шварк!..
