понять значение моево сна. Патамушта он был не тока в руку, но и в ногу, и в жопу, и ф серцце, и в бога душу мать. Я прекрасно понимал, чево испугался. Меня дико, до разрыва селезенки, ужасала перспектива аказацца в положении тово чилавека из буненсково креатива. Я апсолютно точно знал, што нет в жызни ничево страшнее, чем выглянуть аднажды в окно и осознать себя трупом на круговом маршруте из Бабруйска ф Бабруйск, и увидеть тень своево давнево, теперь уже решительно невозможново спасения, своей сбежаффшей, теперь уже решительно невозможной жызни, тень тово, што ты упустил, профукал, как последний казел, за што ты и сейчас готов был бы отдать фсю душу без астатка, когда бы она у тебя ище аставалась — ведь у трупа нету души.
Теперь догоняете? У меня просто не имелось иново выбора, кроме как добивацца Норы. Кто-то назовет это любовью, но по-моему, мною двигал исключительно ынстинкт самосохранения. Я просто реально хотел выжить. Я не желал становицца трупом. По-моему, это естественно для фсех, но асобино — для сущиства, обожающево танцевать, бороцца и трахацца. А я ведь был именно таким сущиством.
Я начал добивацца ее немедленно, начиная со следущево дня. Низзя сказать, што я посвятил этому фсю жызнь: ф конце концофф, конечной целью была не сама Нора. Конечной целью было астацца в живых, то есть продолжать танцевать, бороцца и трахацца, што я и делал с прежней энтенсивностью, слехка даже усиленной столь внезапно аткрывшейся мне угрозой. Но фсигда и пофсюду — и на полу, в улетной свободе танца, и на ковре, ф кисло-слатком поту борцоффской победы, и ф школьной кладоффке, в горячей вибрации новай медсистры, оказаффшейся асобино медовой и чуть ли не более опытной в этом деле, чем я — пофсюду, как путеводная звизда, светила мне Нора. Я думал о ней фсегда, даже выплескивая фсе свое сущиство в умелое медсистринскае тело. Я знал, што потеряфф ее, потеряю и фсе это. Как тот буненский чилавек из поесда.
Потеряфф! Для тово, штобы потерять, нужно как минимум приобрести. В этом плане чилавек из поесда имел передо мной неоспоримое преимущиство. Костлявая Руся буквально помирала по нему, прям- таки сгорала фтопке своих бушующих гормонафф. Я прекрасно знаю этот тип страстных пелоток — черновалосых, смуглых, с родинками по фсему телу, со слехка выпирающими ключицами, упругой грудью и короткаватыми ногами — последнее, может, являецца недостатком на подиуме, но уж никак не ф постели. Чилавеку из поесда не нужно было ничево завоевывать. Пелотка сама ждала ево, готовая на сто дваццать процентофф, выкипающая из своево сарафана, горячая и без трусофф. Ево единственной заботой было не дать ей набросицца на нево прямо за абеденным столом, ф присуцтвии фсех.
Нечево и сравнивать с моими трудностями… Увы, я аказался не в норином фкусе. Такое случаицца, и нередко. Поди пойми извилистость наших заскокофф, наших темных аллей — взять хоть мое и буненское пристрастие к сарафанам. А Нора вот не любила блондинистых плечистых красаффцефф классическова профиля: ей скорее нравились непропорцианально сложенные длиннорукие крючконосые уроды с глазами навыкате. Я говорю это без горечи — просто констатирую факт, што я лично принадлежал к первой группе, а не ко фторой. Разница между мной и нориным мужским идеалом была настоко велика, што тут не помогла бы и пластическая операция. Можете не сомневацца, што если бы у меня был хоть один шанс соотвецтвино преобразицца, я бы им непременно воспользовался. Непременно.
Но шанса не было. Если волосы я ищо мок перекрасить, а нос вытянуть и закрючить, то укоротить ноги, удлинить руки и фдвое ужать плечи не смок бы никакой медицинский гений. Низзя сказать, што я не старался. Помню, как-то, когда я фсе-таки решился покрасицца и надел черные очки, штобы скрыть свои проклятые голубые, ни ф какую не желаффшие выкатывацца глаза, Нора сказала, посмотрефф на меня мельком, как она абычно на меня смотрела, если смотрела воопще:
— Зачем ты это сделал? Теперь ты похож на телохранителя итальянского мафиози.
— А раньше? — спросил я, щасливый уже тем, што она обратила на меня внимание. — На ково я был пахош раньше?
— Раньше? — засмеялась она. — Раньше ты был похож на просто телохранителя.
Вы догоняете мои трудности? Королевы не спят с телохранитилями. Королевы спят с королями или, на худой королеффский конец, изменяют им с герцогом бикингемским.
Но я не отчаивался. Так или иначе, Нора была пелоткой, а пелотки фсе устроены адинакаво. Их главная принципиальная слабость — вофсе не передок, как иногда полагают. Кто слап на передок, так это мущины, причем тем слабее, чем сильнее и больше их конкретно взятый передок. У пелоток же фсе совершенно иначе. Главная пелоткина слабость — это любапыцтво. А патаму уговорить можно любую, даже если ты сам не очень-то и смотришься с позиции ее передка. Нужно тока достаточно ее заинтересовать.
Сопственно говоря, сам процесс ухаживания преццтавляет собой прямую аппеляцию к пелоткиному любапыцтву. Патамушта, если вы диствитильно ей подходите, то и ухаживать особо не нужно: она сама с ахотой идет вам нафстречу. Софсем другое дело, когда вы ей не больно-то и нравитесь или не нравитесь вопще. Когда тащецца она от софсем-софсем других типофф лица, фигуры и болтавни. Тогда-то и приходицца приступать к асаде — тем более долгой, чем больше вы ей не нравитесь.
Главное при этом твердо знать, што крепость неминуемо падет, патамушта внутри нее сидит ваш надежный саюзник, ваша пятая колонна — пелоткино любапыцтво. Патамушта рано или поздна, в вечерний час, когда она выйдет, как фсегда перед сном, посмотреть с крепостных стен на ваши палатки и костры, любапыцтво тихонько шепнет ей на ухо: «Все-таки интересно, пачиму он так упорствует? Ведь надежды-то никакой…» И этот поначалу маленький вопрос, аставаясь безответным, будет расти и расти от месица к месицу, от года г году, пока не вырастет до размерафф агромнова троянскова коня, и тогда пелотка сама, своими сопственными руками аткроит ворота и приветливо пригласит вас войти.
Из этова правила не было ысключений, следовательно, я мок смотреть в будущее с аптемизмом. Главное — упорство и терпение, говорил я себе — терпение и упорство. Ну скока она сможет сопротивляцца? Полмесица? Месиц? — Да хоть полгода! — так я себе думал, асновываясь на своем немалом опыте. Разве я ей противен? — Нет. Я просто не в ее фкусе, а фкус часто меняецца под действием апстаятельстфф. Значет, надо фсево лишь поддерживать постоянное давление и выжидать удобнова момента. Что я и делал.
Я старался появляцца пофсюду, где бывала она. Я фстречал ее после школы, я провожал ее до дому после факультативных занятий. Я дарил ей цветы и послушно ищезал на нескоко дней, когда видел, што мое присуцтвие кажецца ей слишком навязчивым. Я доставал билеты на самые престижные спектакли и прецтавления, я писал бредовые любовные письма. Летом, когда она уехала с матерью ф Сочи, я собрал денег и рванул туда же.
Но она атказывалась меняцца! Она аставалась неизменно равнодушна ко мне и в гораде, и на южном берегу, где ф соленой морской воде размокает серцце любой, даже самой черствой пелотки. С танцевальных вечерофф она уходила с кем угодно, тока не со мной. Причем в основном моими щасливыми сапернеками были узкоплечие абизьяноподобные типы из породы носато-волосатых с карими глазами навыкате. Я мок бы аднавременно стереть ф парашок дисяток таких уродов. Я мок бы сделать это, стоя на одной левай ноге и завязав правую руку за спину. Я мок бы раздавить их одним тока фсглядом. Но я не смел, точно зная, што расплатой за это удовольствие станет мое немедленное изгнание.
Пачиму Нора так упорствовала там, где другие давно бы уже здались? Не забывайте: она была королевой, а королевы чуствуют на себе асобую атвецтвинность. Расдвигая ноги, они аддают за вашево коня не тока свое тело, но и полцарства фпридачу. Именна поэтому им так претит сама возможнасть переспать с конюхом или кем там она меня щитала — телохранитилем? — с телохранитилем.
«Ладно, черт с ним, с перепихоном, — думают эти бляццкие королевы. — Но полцарства? Полцарства — какому-то конюху? Это ли не урон для короны?»
Канешна, урон, кто же спорит? Как говаривал один мой дважды соотечественник, нет для короны большева урона… Я понял это не сразу, а тока на исходе третьево года своей столь же беспримерной, сколь и безуспешной асады. Скажите, стали бы греки приступать к асаде Трои, зная, што она прадлицца десить лет? — Нет, не стали бы. Но ф том-то и дело, што поначалу они думали, што победят немедленно, а потом думали, што победят вот-вот, што ищо немного, ищо чуть-чуть, а потом проста привыкли к своим шатрам, и время понеслось незаметно, а потом уже элемэнтарно стало жаль потраченных усилий и пролитой крови: кто теперь за фсе это заплатит, кто?
Асада затягивает, как болото. Затянуло и греков, и меня. Тока греки супротиф меня — как Детмароз супротиф Одиссея. Десить лет… тьфу! Подумаеш, десить… моя асада длилась дваццать два года с
