танцовщицу — ведь танец бескорыстен и автономен, он ничего не продает и не покупает, ему не надо ничего от окружающей пакости. Ничего, кроме того, чтобы его оставили в покое.
О, как хорошо я его понимал, этого Гиршуни! По крайней мере, так мне казалось тогда. Я понимал все, кроме одного: что мне теперь делать? Странным образом, именно теперь, когда мне открылась доселе неизвестная, оборотная сторона «планеты Гиршуни», пусть преступная, пусть болезненная, пусть ужасающая, но в то же время и человеческая, именно теперь ушастый суслик стал мне существенно ближе. Я уже не боялся его так, как боялся до находки карандаша, этой решающей улики. Удивительно, не правда ли? Ведь по логике вещей все должно было быть наоборот!
Но не было! Не было! К этому всему добавлялись мысли о Машеньке и Антиопе: каково им будет узнать, что их муж и отец — убийца?! Особенно после тяжелейшей травмы, пережитой Аней-Антиопой — гибели любимого человека… Имел ли я право окончательно разрушать им жизнь своим добровольным доносом в полицию? Аня Гиршуни сейчас в армии, с оружием в руках защищает среди прочего и мою жизнь. Не будет ли низко с моей стороны бежать наушничать на ее папашу?! — Конечно! Конечно, будет!
Домой я шел в сильнейшем волнении, а ночью долго не мог уснуть, ворочался с боку на бок и, как спятивший конюх — лошадей, все гонял и гонял по одному и тому же в кашу раздолбанному кругу одни и те же усталые мысли. И чем больше я размышлял, тем меньше мне казалось возможным сдать Гиршуни властям. Нет, нет, ни за что. Во всяком случае, не в этот момент. Так или иначе, я всегда могу передумать: ведь улика остается у меня, аккуратно уложенная в полиэтиленовый пакетик, как это делают детективы в кино. Да, да, я просто забрал карандаш с гиршуниного стола, забрал и унес домой. Подумал ли я о том, что он заметит пропажу и со стопроцентной вероятностью свяжет ее со мной? О том, что, забирая улику, я тем самым ставлю себя под угрозу? — Да, подумал. Но, говорю вам, я уже не боялся Гиршуни. Ну разве что самую малость.
Возможно, следует рассмотреть этот вопрос еще раз — после того, как Антиопа закончит службу и более-менее встанет на ноги. Такое решение представляло собой вполне приемлемый компромисс. С ним я и уснул. Под утро мне приснился Орех, стоящий посреди ночной манхеттенской улицы. По своему обыкновению, он грыз карандаш, держа в руках допотопный блокнотик — тот самый, в который он записывал неотложные дела перед свадьбой. Только во сне я видел Ореха словно бы через стекло и почему-то не сразу понял, что это стекло автомобиля.
Помню, как я подумал, что нужно срочно предупредить его, крикнуть или оттащить в сторону, и даже двинул ногой, чтобы выскочить наружу, но нога двигалась ужасно медленно, как это бывает только во сне, ужасно, ужасно медленно и совсем не в том направлении. Нога нажимала на газ, а руки выворачивали руль, и, прежде чем я успел что-либо сообразить, машина рванулась к Ореху. Он поднял голову от блокнота, наши взгляды встретились, и в глазах его было узнавание, удивление, непонимание, насмешка, презрение, гнев… — все что угодно… вернее, все, кроме страха. Моя нога, тяжелая, как бетонная тумба, давила на газ, сильверадо рычал и рвался вперед, Орех смотрел мне в глаза, и карандашик взлетал над пустой улицей, поблескивая в свете фонарей.
Я проснулся в холодном поту. Не знаю, как у меня получилось набраться мужества, чтобы пойти на работу.
— Как же так? — спросите вы. — Ведь еще накануне сам черт был тебе не брат?
Да, да, конечно. Накануне. А сегодня я и представить себе не мог, как посмотрю в удивленные глаза Гиршуни, что отвечу на его прямо заданный вопрос.
— Не видел ли ты, случаем, карандаша?
— Карандаша? Это новость! Разве ты перешел на карандаши?
— Так не видел?
— Слушай, Гиршуни, неужели ты думаешь, что мне есть дело до твоих карандашей?.. Лучше скажи: ты уже проверял последние логи брандмауэра?
Примерно на такой диалог я настраивал себя, репетировал перед зеркалом, искал нужную интонацию, и все равно звучало фальшиво. Он, без сомнения, сразу догадался бы обо всем, при первой же моей фразе. Но ушастый суслик удивил меня в очередной раз. Хотите знать, как он отреагировал на исчезновение карандаша? — Никак. Просто никак. Даже не высунулся из-за монитора, когда я на полусогнутых вошел в комнату.
Что ж, я не возражал. Буркнув «доброе утро», я проскользнул на свое место, словно в бомбоубежище. Мы сидели друг против друга — друга ли? — спрятавшись за двадцатидвухдюймовыми экранами — тут я впервые подумал о том, что орудийные калибры тоже измеряются в дюймах — и время от времени перебрасывались ничего не значащими словами — как пробными камешками через черную, смертельно опасную пропасть, разверзшуюся между нашими столами. Сторонний наблюдатель увидел бы вместо нее всего лишь два метра замызганного коврового покрытия, но, уверяю вас, никогда еще надежность пола не была такой мнимой.
Мне потребовалось время, чтобы прийти в норму, если, конечно, такое состояние можно назвать нормой. Я обливался потом, руки дрожали, мысли снова затеяли свою круговую беготню: что делать?.. что делать?.. что делать?..
— Послушай, ты ведь вроде бы уже принял решение?
— Да? Когда?
— Ну как же: вчера, перед тем, как заснуть. Неужели не помнишь?
— Да? И какое же? Какое?
— А ну прекрати дрожать, слышишь?! Возьми себя в руки! Ну!
— Хорошо, взял. Так какое?
— Ты никому ничего не говоришь, просто продолжаешь как ни в чем не бывало — до поры до времени.
— Продолжаю как ни в чем не… а до какого времени?
— Ну, например, пока его дочь Антиопа не закончит свою армейскую службу.
— А при чем здесь ее армейская служба? Разве факт ее армейской службы на что-либо влияет в этой сумасшедшей истории?
— Так. Ты что, хочешь опять, в тысячный раз пуститься по тому же кругу?
— Нет-нет, не хочу.
— Тогда делай что решено — и точка. Здоровее будешь.
— А когда?
— Что «когда»?
— Когда она закончит свою армейскую службу?
— Вот и выясни когда. Ты же у нас хакер, нет?
Да! Я ухватился за эту идею, как за спасательный круг. Я прямо таки вцепился в нее. Она казалась мне единственным логичным продолжением. Если уж невозможно принять решение сейчас, если ты обречен плавать в темном море неопределенности еще какое-то время, то, по крайней мере, определи это время. Назначь срок, границу, конкретную дату, к которой можно стремиться, как к маяку, и тебе сразу станет намного легче. Правда ведь, правда?
Итак, мне позарез требовалось установить дату демобилизации Анны Гиршуни. Задача не выглядела слишком трудной. Я даже не исключал, что подобная информация содержится в явном виде в базе данных нашего отдела кадров. Помнится, когда-то мне уже приходила в голову идея залезть туда, но я отверг ее из опасения, что Гиршуни меня раскусит. Какими наивными казались теперь эти страхи!
Проникнуть в святая святых отдела кадров, где содержались личные данные сотрудников и — как самая сверхохраняемая тайна — сведения об их заработной плате — оказалось легче легкого. Такое впечатление, что, поднимаясь вверх в бюрократической иерархии, люди развивают в голове какую-то особенную начальственную мышцу, похожую на опухоль, которая со временем заменяет собой головной мозг. Последнему просто не остается места. А уж говорить о том, чтобы помнить еженедельно изменяемые пароли, и вовсе не приходится. Обычно высокопоставленный начальник в состоянии запомнить только и исключительно имя собственной жены — да и то лишь потому, что она стоит выше него в иерархии подчинения. Это имя, как правило, и является постоянным паролем, который начальник использует для входа в системы, необходимые ему для работы. Жену заместителя генерального по кадрам звали Далия. Я ввел это слово в качестве пароля и не ошибся: сезам открылся, даже не скрипнув. Вот и нужная мне запись;
