места — в карьер… вот так… жаль, что так много времени потеряно на дурацкое отряхивание, да еще и не один раз, а несколько. Он несся следом за набирающей скорость «субару», изо всех сил стараясь сократить расстояние… или хотя бы не слишком отставать… или хотя бы просто не потерять из виду. Потому что когда-нибудь-то она остановится, эта машина, остановится, и Мишка выйдет из правой задней двери, из той, куда вошел, и подзовет его, и станет объяснять, что это у них такая игра и тогда уже можно будет обидеться и отвернуться с видом оскорбленного достоинства, и вообще продемонстрировать совершеннейшую неуместность такого рода шуток.
Но это после, когда остановится, а пока надо стараться не потерять из виду, потому что, чем дальше, тем яснее, что расстояние не сокращается, а наоборот, увеличивается, неуклонно и беспощадно — ведь машина всегда сильнее собаки, это известно всем, даже самым глупым щенкам. Дорога, как назло, петляла, «субару» то и дело скрывалась за поворотом, и пес инстинктивно прибавлял, чтобы только успеть завернуть, успеть хоть на секунду засечь белый задок машины, ныряющей за очередной холм. И каждый раз он больше всего на свете боялся не увидеть этот задок, а увидев, начинал бояться, что следующего раза уже не будет. И когда его и в самом деле не стало, когда, обогнув нависшую над дорогой скалу, пес выбежал на длинный вираж, на котором уже не было ничего, кроме ослепительно сверкающего под высоким еще солнцем пустого, пустого, пустого, пустого шоссе — тогда он понял, что проиграл, что с ним снова случилось самое страшное, что только может случиться с собакой — его бросили.
Им овладела паника, и это было очень плохо, потому что паника ничему не помощник, даже бегу. И действительно, очень скоро ноги стали заплетаться, а во рту пересохло. Но он упрямо продолжал бежать, просто потому, что больше делать было нечего, и еще потому, что не любил проигрывать. Единственно, что пес позволил себе — это слегка поскулить на бегу, даже не поскулить, а скорее посвистеть, жалобно, но почти неслышно. Его обогнала машина, потом другая — обе такие же белые старые «субару», как и та, что увезла хозяина. Они пронеслись мимо, ударив его потоком жаркого воздуха и в считанные мгновения исчезли за далеким еще поворотом, как бы подтверждая бессмысленность квазимодовой погони. За виражом открывался новый виток дороги, тоже пустой, в точности, как предыдущий… если не считать развилки, притаившейся в самом начале. Квазимодо добежал до развилки и остановился.
Куда теперь? Он тщательно принюхался, пытаясь поймать знакомые запахи — сначала поверху, потом на земле, потом снова поверху… ничего. Издали послышался звук мотора. Квазимодо с надеждой насторожил уши, но увы, мотор стучал иначе, намного грубее и без характерного для той «субару» подзвякивания. К перекрестку подъехал грузовичок и приостановился, выворачивая на главную дорогу. В кузове среди ящиков и картонок с овощами сидел пахнущий врагом мальчишка. Завидев Квазимодо, он привстал, пошарил за спиною и неожиданно размахнувшись, швырнул в него огурцом, да так сильно и метко, что огурец угодил псу точно в лоб, лопнул и разлетелся, брызнув по сторонам десятками светлых осколков. Квазимодо аж присел от неожиданности и обиды, а мальчишка радостно завопил и запрыгал, вскинув руки в победном жесте. Грузовик напрягся, выпустил облако зловонного дыма и покатил дальше, увозя торжествующего врага.
Это было последней каплей. Пес всхлипнул и завыл, прогнув спину и задрав к небу длинную лохматую морду. Он делал это впервые в жизни — наверное, потому, что никогда еще ему не было так плохо. Вой вышел низким и громким, что оказалось для Квазимодо неожиданным и даже в какой-то степени интересным открытием, отвлекающим от несчастья и от ноющего чувства потерянности. Он расставил ноги пошире, для устойчивости, и повторил вой — на этот раз более вдумчиво, полузакрыв глаза и тщательно следя за чистотой и длительностью звука. Вой лился из него тяжелой маслянистой струей, растекаясь по блестящему асфальту дороги, скатываясь в заросший колючками кювет и дальше — под обрыв, на дно горной лощины, в русло высохшего ручья, несущего свою мертвую воду к Мертвому морю.
Квазимодо вздохнул. Собственный вой напомнил ему что-то… но что?.. А, ну конечно, — это венина скрипка издавала похожий шум сегодня на бульваре. Тогда музыка сильно не понравилась псу, но теперь-то он понял природу этого типа человеческих звуков, и ему стало жаль Веню, вынужденного, как и он, глушить свою тоску и одиночество воем, воем, воем… Он повыл еще немного, чувствуя, как становится легче, как успокаивается защемленное болью сердце и растворяется в горле мягкий, тошный, мешающий дыханию комок. Зато теперь вдруг навалились усталость, и жажда, и голод, и пес даже обрадовался им, как старым добрым знакомым, потому что они не значили ничего в сравнении с главным несчастьем, загнанным куда-то глубоко-глубоко спасительным лекарством воя.
Он огляделся, ища тени, нашел ее под чахлым колючим кустом и лег, расслабившись, чтобы набраться сил и попытаться спокойно обдумать — что же все-таки произошло и как теперь жить дальше. Как всегда, пес искал причину несчастья в своем собственном неправильном поведении, в какой-то невольной, но фатальной ошибке, которая побудила хозяина покарать его столь страшным наказанием. Он вспоминал события прошедшего дня, но как ни старался, не мог припомнить ничего существенного. Видимо, все началось с врага, которого хозяин притащил с улицы. Конечно, Квазимодо не мог этого одобрить… да и какая собака бы одобрила? Но с другой стороны, свой протест он выражал довольно-таки сдержанно, включая эпизод с ножницами. Нет, непохоже, чтобы хозяин рассердился на него из-за этого.
Дальше была долгая прогулка через весь город. И опять пес вел себя образцово — шел, чуть ли не прижимаясь к хозяйской ноге, никуда не убегал, ни к кому не приставал. Может быть, стычка с местными шавками? Нет, там и стычки-то практически не было… трусливые малявки дружно разбежались, едва он сбил с ног их нахального вожака. Да и хозяин ничем не проявил своего неудовольствия. И вообще, почти сразу же после этого Квазимодо получил мороженое, необыкновенно вкусное и сладкое лакомство, и это просто нельзя рассматривать иначе как награду. А уж награда — верный признак того, что хозяин тобою доволен. Значит, все то, что случилось до мороженого, в счет не идет.
А потом? Потом долго тряслись в овощном фургоне, в полной запаха гнили темноте, среди пустых картонок и обрывков бумаги. И здесь Квазимодо тоже был максимально терпелив, хотя езду в машинах ненавидит с самого раннего детства, когда его еще только начали перебрасывать с место на места, как мягкую игрушку. Но он молчал, даже не поскуливал и не тыкался в мишкины колени вопросительным носом, хотя и не по причине замечательного воспитания, а потому, что неудобный жесткий фургон чем-то напомнил ему бронетранспортер и выезды на задание, вместе с Иланом и Оскаром. Да, он напомнил ему Илана и Оскара, этот гнилой и тряский фургон, и груду бронежилетов на рифленом металлическом полу, и внезапный треск рации, и запах взрывчатки, и ленивую перебранку невыспавшихся солдат. Так или иначе, но Квазимодо лежал там очень смирно, так что сердиться на него было решительно не за что.
А после фургона они почти сразу пересели в другую машину, тоже крытую, но не овощную, а мебельную, с приятным деревянным полом и чудесным запахом свежей стружки. Там тоже трясло, но хотя бы не было так противно. Кроме того, во время пересадки Мишка напоил Квазимодо, причем напоил особым, хотя и крайне неудобным, но очень почетным способом — прямо из сложенных чашечкой, подставленных под водопроводный кран рук. Что, кстати, тоже являлось ясным свидетельством того, что хозяин на него не сердится. На ласковом деревянном полу пса разморило, и он заснул и спал долго, пока наконец машина не остановилась, и кто-то, погремев замком, не распахнул широкую дверь, разом впустив внутрь облако желто-голубого света и густой запах пропеченной солнцем сухой самарийской травы.
Стоп! Неужели из-за этого? Неужели Квазимодо что-то проспал, не услышал, упустил какую-то важную вещь, из тех, что положено охранять пуще жизни?.. — Нет, быть такого не может. Во-первых, они были только втроем в этом наглухо закрытом фургоне — он, хозяин и враг на коляске. То есть, к тому времени он уже был не на коляске, а лежал себе возле дверей на тонком матрасе и стонал, но врагом он, понятное дело, оставался, с коляской или без, так что Квазимодо благоразумно расположился между ним и хозяином и даже во сне бдительно контролировал каждое его движение. Во-вторых, быть такого не может, чтобы пес не услышал, не учуял, не отреагировал бы на любую, даже самую тихо ползущую угрозу или просто на какой-нибудь нелогичный звук или запах. И наконец, в-третьих, разве хозяин просил его охранять что-либо особенное? Нет ведь? Конечно, нет. Тогда что же?
Он снова вспомнил последний водопой, большие мишкины ладони, сложенные ковшиком, веселую струйку воды, льющейся сверху, плещущей через край, брызжущей во все стороны из-под его проворного черпающего языка. Зачем он тогда напился так быстро? Надо было пить про запас, еще и еще… эх… тогда сейчас, может быть, жажда не мучила бы его так сильно. Пес встал, отряхнулся уже без всякой надежды на волшебную перемену мира и вышел на перекресток. Куда теперь? Немного посомневавшись, он повернул обратно, в ту самую сторону, откуда прибежал, задыхаясь от неимоверного усилия погони. Найти Мишку
