здесь он не мог, а значит, оставалась одна единственная возможность — вернуться домой и ждать хозяина там. И тогда, наверное, все устроится. Не может быть, чтобы не устроилось — ведь он совершенно ни в чем не виноват… Оставалось только найти дорогу домой. Но это как раз таки казалось несложным. Дом находится у моря, а море — там, где садится солнце. Проще не бывает.
Низко вывесив розовый, в мраморных разводах слюны язык, Квазимодо неторопливо трусил по обочине шоссе назад, на запад. Где-то недалеко, еще по дороге сюда, он видел влажное пятно на асфальте. Скорее всего, там можно найти воду, а значит, и тень и спокойно подождать темноты. Ведь в темноте всегда намного удобнее охотиться и вообще двигаться дальше. За ухом давно уже чесалось, и он решил уладить наконец это неудобство. Все равно торопиться пока еще некуда. Пес присел на обочине, зажмурился и принялся чесаться интенсивными круговыми движениями задней ноги. Мм-м-м… хорошо… Жизнь продолжалась, со всеми ее привычными мелкими тяготами и удовольствиями, вне всякой зависимости от постигшего его большого несчастья. Что же все-таки произошло?
Наверное, хозяин пытался ему что-то объяснить тогда, после того, как они спрыгнули с высокого деревянного пола и пахнущий стружкой фургон сразу же развернулся и укатил, оставив их наедине с этой белой «субару», и раненым врагом, и еще двумя другими врагами в придачу. Новые враги отвлекали пса, и он все время косился на них, стараясь заранее определить возможные направления, по которым они могут напасть, а также их сильные и слабые стороны. Наблюдать за ними было удобнее всего именно теперь, пока они занимались тем, что перетаскивали раненого в свою «субару» и устраивали его на переднем сиденье, не обращая на них с Мишкой никакого внимания. Но хозяин, вместо того, чтобы благоразумно изучать противника, затеял этот длинный и бесполезный разговор с Квазимодо, присев на корточки прямо напротив пса и взяв его голову в обе руки.
Вообще говоря, такая поза всегда служила признаком особо серьезной беседы, и поэтому сначала Квазимодо присмирел и приготовился внимательно слушать, стараясь по возможности не отвлекаться на близкие вражеские маневры. Хозяин говорил и говорил, но практически все слова были псу незнакомы, а знакомые не соответствовали моменту, то есть, тоже не несли полезной информации. Команд там не было никаких, это уж точно. Поэтому Квазимодо решил, что на этом этапе от него, видимо, ничего не требуется, а значит, и вслушиваться в мишкину речь особо не стоит. Видимо, хозяин просто хотел выразить какие-то чувства. По опыту пес знал, что в таких случаях люди чаще всего издавали этот длинный, неразборчивый и совершенно бесполезный словесный шум. Конечно, это было извинительно ввиду отсутствия у них многих важных средств выражения, и прежде всего — такого удобного инструмента, как хвост.
Так или иначе, но Квазимодо предпочел сосредоточиться на перемещениях противника, не забывая, впрочем, время от времени лизнуть Мишку в нос, дабы продемонстрировать таким образом свою беспрекословную готовность на все. Потом хозяин замолчал, но пса не отпустил, а только глядел на него пристальными мокрыми глазами, так что Квазимодо даже подумал, что, видимо, опять у него на лбу завелся какой-нибудь нахальный клещ и теперь предстоит неприятная операция по его удалению. Поэтому пес дернул головой, показывая, что соглашаться на операцию в настоящий момент он не намерен, и хозяин, видимо, согласившись, вздохнул и разжал руки.
А потом враги сели в машину, очевидно собираясь уезжать, и поэтому Квазимодо, решив снизить уровень боеготовности, отошел к придорожному столбику — поинтересоваться, что к чему, и кто тут вообще живет, и оказалось на самом деле совсем небезынтересно… Наверное, здесь-то он и потерял необходимую бдительность, потому что в уже следующий момент, подняв голову от столбика, он увидел, как Мишка садится в «субару», как, хлопнув, закрывается за ним правая задняя дверь, как летят мелкие камешки из- под пробуксовывающих колес, как машина, звеня и чихая, начинает движение и выруливает, поднимая пыль, с обочины, и в два приема забирается на высокую кромку асфальта, и кашляет, и стартует, и, набирая скорость, уезжает, уезжает, уезжает, увозя от него хозяина. А он стоял, остолбенев около своего дурацкого столбика, стоял, не веря своим глазам, застыв и теряя драгоценные секунды, стоял, вместо того, чтобы сразу сорваться с места, догнать, вспрыгнуть на окно, отчаянно залаять, напоминая: а как же я?.. а меня-то забыли!..
А сейчас-то уже что? Сейчас-то уже поздно… Впереди показалось то самое мокрое пятно на асфальте. Запахло водой. Квазимодо сошел с дороги и сквозь густой кустарник продрался к стенке утеса, подходившего в этом месте совсем близко к шоссе. Слоистая каменная стена жила и сочилась водою; крупные прозрачные капли, чреватые сами собою, свисали со скальных полочек и уступов и, посомневавшись минуту-другую, срывались в поспешный извилистый бег в никуда. Тут и там рождались и немедленно иссякали суетливые крошечные потоки; достигнув низа стены, они ныряли под большую глыбу песчаника, сырую и самодостаточную, как квашня. Пес пристроился поудобнее и принялся с наслаждением лизать прохладную сырость. Лизать пришлось долго, потому что жажда не желала уходить, очевидно, раздосадованная столь необычным способом доставки воды.
Наконец Квазимодо скорее устал, чем напился. Солнце уже перезрело, хотя и держалось еще высоко, и вечер ощущался в уставшем от неподвижной жары воздухе. Пес немного покрутился, выбирая место поудобнее, лег и тут же заснул, откинув вбок усталые ноги и выставив ухо на боевое дежурство. Закрывая глаза, он разом увидел клубящуюся неизвестностью пропасть своего несчастья — всю, сверху донизу — и, проваливаясь в сон, как в избавление, вдруг ощутил какую-то непонятную щемящую радость, ту самую, которая живет только за гранью полного, всепоглощающего отчаяния.
Ему сразу же приснилось, что он бежит за белой машиной, увозящей хозяина, бежит огромными размашистыми скачками, сильно и красиво, быстро съедая разделяющее их расстояние. Вот он уже в нескольких шагах от нее, вот еще ближе… и еще… Еще немного, и можно будет, обогнув машину справа, заглянуть в окно и увидеть Мишку. И старая «субару» тоже, наверное, понимает, что убегать бесполезно, что могучий Квазимодо неизбежно настигнет ее, и поэтому она сдается, она просто трусливо останавливается и ждет, пока он подбежит. И он подбегает и, повернув вправо, начинает огибать ее сзади, чтобы добраться до мишкиного окна, и бежит, и бежит, и бежит. Машина стоит, ее угол маячит перед самым квазимодовым носом, но отчего-то он никак не может добраться до этого угла, как ни старается. Он прибавляет шагу, но угол остается все там же — в полуметре от его носа, как будто машина растет вширь, одновременно с каждым движением Квазимодо. И даже потом, когда он притормаживает, запыхавшись, проклятая железяка продолжает расти, растягивая черный исцарапанный бампер, удаляя от него столь близкий еще совсем недавно угол. И он окончательно останавливается, поняв, что опять проиграл, останавливается и смотрит назад, и не видит ничего, кроме бесконечной, уходящей в никуда, черной линии бампера…
Он проснулся оттого, что почувствовал чье-то присутствие, а потом услышал и лай, визгливый и неуверенный. Квазимодо перевернулся на живот и осторожно выглянул из-под своего куста. На обочине дороги переминались несколько бродячих собак. Скорее всего, они пришли сюда с той же целью, что и сам Квазимодо — напиться, но приблизившись, уловили его запах, запах крупной собаки, и теперь не знали, как быть. Пес без труда определил среди них главную — лохматую рыжую сучку среднего размера с мордой кирпичиком. Она уже различила его сквозь заросли и теперь благоразумно ожидала следующего хода чужака. Надо было выходить знакомиться.
Превосходящее количество шавок не испугало Квазимодо, он знал, что сильнее их всех вместе взятых. С другой стороны, все его предыдущие стаи состояли либо исключительно из людей, либо управлялись по сугубо человеческим законам, так что правила настоящей собачьей стаи были ему совершенно незнакомы. Но на счастье, все оказалось не так уж и сложно. Быстро завершив почтительный обряд обнюхивания, рыжая дала своей команде добро, и вся стая с веселым треском ломанулась к воде через ошалевшие от такого напора кусты. Квазимодо остался один на обочине. Темнело. В лощине зашевелился ветерок; на восточном краю горизонта тяжелыми серыми складками сгущалась ночь. Пора. Он в последний раз оглянулся на шебуршащую в кустах чужую стаю и тронулся в путь. Домой, к морю, туда, где заходит солнце.
Неторопливой экономной побежкой Квазимодо трусил вдоль пустынного в этот час шоссе. Фары редких машин ненадолго выхватывали из темноты пробуждающиеся к ночи самарийские холмы. В горных котловинах закипала поспешная и жесткая ночная жизнь. Выбегали на охоту крошечные пустынные лисы; собирались шакалы, любители побазарить, попугать тишину своим грубым визгливым хохотом. В поисках падали выходили к проезжим дорогам мрачные гиены. Неслышно ставя точные копыта, осторожно проходил пустынный олень со своим пугливым гаремом. Проснувшиеся змеи тихо скользили между камней и кустов в
