скатертями, сидели такие же группы народа и по временам хохотом в несколько голосов совершенно покрывали говор групп, стоявших в разных местах залы, за недостатком стульев. Всё это освещалось сквозь узкие окна слабыми лучами заходящего солнца.
Генрих с доверенным едва отыскали один незанятый стол.
– - Что прикажете-с? -- спросил служитель, махнув полотенцем по столу.
Доверенный потребовал лучший обед и усердно угощал Генриха, как своего гостя. К концу обеда вошел человек низенького роста, с черными, коротко обстриженными волосами, в коричневом фраке с светлыми пуговицами и желтом галстухе. Это был фокусник, занимавшийся, впрочем, также продажею цепочек, перстней, зрительных трубок и фальшивых брильянтов -- за фальшивые же. Фокусник прошел около всех столов, осматривая гостей своими светящимися черными глазами, говорившими о его еврейском происхождении, и через пять минут около него собралась кучка зрителей, которым он начал показывать свои вещицы, забавляя в то же время фокусами.
– - Господа! наичистейший брильянт! -- громко кричал фокусник.-- Большой величины! цена целковый!
К кучке присоединился и Генрих взглянуть на дешевый брильянт, который ярко мелькал перед глазами зрителей, сжатый между большим и указательным пальцем в искусно дрожавшей руке фокусника. Генрих вынул целковый и приобрел эту драгоценность, неизвестно для какой цели. В придачу фокусник показал ему одну из своих штук, кинув на воздух платок, который в ту же минуту исчез неизвестно куда.
– - Небось и чужие платки у тебя так же пропадают! -- спросил один из торговцев, стоявших в кучке.
– - Можно! всякий платок можно! -- отвечал с уверенностью фокусник, не поняв оскорбительного намека, отчего вокруг него тотчас раздался хохот.
Когда Генрих возвратился на свое место, со стола было всё собрано и доверенного уже не было за столом. В зале тоже его не оказалось. Генрих схватился шляпы -- на месте лежала его фуражка. Генрих побледнел, но молчал, как бы боясь удостовериться в страшной догадке, мелькнувшей в уме его в эту минуту. Наконец он подозвал служителя и робко спросил:
– - Куда ушел тот… тот, что вот тут сидел со мной?
– - Ушли-с! -- отвечал служитель.-- Известно, расплатились и ушли! Что прикажете? -- прибавил он, махнув полотенцем по столу и принимая новых гостей.
У Генриха подкосились ноги, и он едва дошел до буфета.
– - Не знаете ли вы… вон того, что там со мной обедал? -- спросил он у буфетчика, который, с засученными рукавами красной рубахи, гремел чайной посудой, расставляя ее на подносе.
– - Чего-с? -- крикнул он, продолжая делать свое дело.
Генрих тоскливо повторил вопрос.
– - А кто его знает, батюшка!
И буфетчик махнул рукой.
– - Да как же это? -- проговорил Генрих и, постояв, вышел из трактира и отправился на постоялый двор, где остановился, осматривая дорогой всех с ног до головы.
На постоялом дворе он получил о доверенном ответы, еще менее удовлетворительные. Но это не могло увеличить его тоски, которая охватила его душу при первой догадке. 'Зачем,-- думал себе Генрих,-- честному человеку вдруг уйти куда бы то ни было, не сказав ему ни слова, и притом уйти в шляпе с чужими деньгами'. Однако ж он снова возвратился в трактир, где обедал, и снова услышал те же ответы от служителя и буфетчика, который, сверх того, заинтересованный убитым видом и дрожавшим голосом Генриха, спросил:
– - Да вам на что его, батюшка?
– - Как на что! -- отвечал Генрих тихо, как человек, измученный горем.-- Он ушел… в своей шляпе.
Буфетчик выпучил на него глаза в недоумении.
– - То есть в вашей шляпе, хотели вы сказать? -- заметил он, переглянувшись с товарищем, стоявшим за буфетом.
– - Нет, в своей… да там были мои деньги… то есть не мои…
Генрих замолк, вздохнув.
– - Много денег? -- спросил буфетчик, снова переглянувшись с товарищем, вероятно сомневаясь, как, дескать, его деньги попали в чужую шляпу.
– - Сорок тысяч,-- проговорил Генрих машинально и пошел от буфета.
– - Никак совсем рехнулся малый-то! -- сказал буфетчик своему товарищу.-- Слышь ты: сорок тысяч, говорит, в чужой шляпе!
– - А бог его знает,-- возразил тот, провожая глазами Генриха, который между тем выходил вон из трактира,-- может, и впрямь так было.
– - В шляпе! сорок тысяч! -- повторил буфетчик в размышлении и, помолчав, прибавил: -- Эк его угораздило!
Через час Генрих стоял в стороне от ярмарки на мосту небольшой речки. Опершись на перилы, он в каком-то окаменелом положении всматривался в черную неподвижную воду и не замечал проходивших мимо торговцев, которые весело и шумно расходились с ярмарки по своим временным квартирам.
Ч асть двенадцатая
Глава LVI
Потеря места управляющего была ощутительна Ивану Софронычу, любившему деревенскую жизнь и деятельность. Но он не ожидал гибельных последствий, которые повлекла она за собою.
Спустя несколько дней после ссоры Тавровского с управляющим к Ивану Софронычу явился господин, совершенно незнакомый, и просил уделить ему четверть часа времени.
– - Позвольте узнать, с кем имею честь говорить? -- спросил Понизовкин.
– - Переваленко-Зацепа, Афанасий Кузьмич,-- отвечал посетитель, низко кланяясь и сладко улыбаясь. Господин Переваленко-Зацепа был малоросс, средних лет, среднего роста и средней дородности. Его руки, ноги, голова, плечи, равно и черты лица, не отличались тонкостию отделки: всё было крупно и аляповато; за плечами торчал небольшой горб; на животе болталась сердоликовая печатка. Он ходил в длиннополом сюртуке и говорил на 'о'; в левом ухе носил медную серьгу, или, лучше, обломок серьги, с которым никогда не расставался: он уверял, что так привык иметь в ухе серьгу, что даже дурно слышал, когда вынимал ее. В критические минуты он имел привычку дергать за нее, и она, казалось, служила ему источником вдохновения.
– - Я к вашим услугам,-- сказал ему Иван Софроныч.-- Но какое дело вы можете иметь до меня?
– - А вот: вы, батюшка, были управляющим у ‹господина› Тавровского в Софоновке?
– - Так точно.
– - В числе угодий приняли вы лесу строевого и дровяного семь тысяч пятьдесят десятин?
– - Принял.
– - Приняли? ну и будем помнить: приняли семь тысяч пятьдесят десятин лесу,-- значительно произнес Переваленко-Зацепа и продолжал: -- В ведомости вашей, ныне представленной владельцу, означено налицо: строевого лесу две тысячи шестьсот десятин, дровяного -- четыре тысячи триста шестьдесят; а всего -- шесть тысяч девятьсот шестьдесят десятин?
– - Так,-- отвечал Иван Софроныч.-- Но я не понимаю, почему должен отвечать вам.
– - Я новый управляющий господина Тавровского,-- отвечал Зацепа с низким поклоном.-- Извините, батюшка, может, что грубое сказал: я человек простой; но душа у меня добрая,-- прибавил он скороговоркой, как бы в скобках, и продолжал прежним голосом: -- Если угодно удостовериться, документец со мной.
Он отправился в свой карман и вручил Ивану Софронычу документ. Пока Иван Софроныч рассматривал доверенность, данную Тавровским новому управляющему, Зацепа говорил:
– - Изволите усмотреть: мне поручено управление Софоновым и мне же вверено принять имение согласно описи, и в чем окажется недочет…
– - Недочета ни в чем оказаться не может,-- перебил Иван Софроныч.-- Напротив, имение улучшено и доход увеличен.
– - Не сомневаюсь. Но желаю знать -- извините грубое слово, не умею говорить красно,-- куда девалось девяносто десятин строевого лесу?
– - Лес продан.
– - Так-с. С разрешения владельца?
– - Я имел нужду в наличных деньгах и нашел выгодным продать часть леса,-- сказал Понизовкин.
– - Так-с. Но в доверенности вашей было ли упомянуто о праве продавать что-либо?
– - Нет-с. Но я имел словесное разрешение владельца действовать по своему усмотрению в некоторых случаях.
– - Стало быть, мне необходимо узнать, подходит ли под сказанное разрешение продажа леса? -- заметил новый управляющий.-- И прекрасно, батюшка! Подходит, так и беспокоить вас больше не буду!
– - Что же, если нет? -- спросил с беспокойством Иван Софроныч.-- Во всяком случае деньги не пропали: ими исправлена и улучшена фабрика, которая теперь в полном ходу…
– - Всё так-с,-- возразил Зацепа сладким голосом.-- Исправление, улучшение -- важное дело, но, сами изволите знать,-- темное! Извините, я человек простой, говорить красно не умею. А девяносто десятин лесу видный был косячок! Надо правду сказать!
Понизовкин вспыхнул.
– - Советую вам поговорить сначала с Павлом Сергеичем: он довольно знает, способен ли я к тому, в чем вы меня подозреваете! -- возразил он запальчиво.-- Я не привык слушать…
– - Извините, извините,-- перебил Зацепа, в лице которого мгновенно выразилось такое отчаяние, как будто он был на охоте и, целясь в бекаса, нечаянно подстрелил лучшего своего друга.-- Извините! я вас, кажется, огорчил? Видит бог, без намерения!.. Эх! Афоня, Афоня! -- продолжал он с упреком, обращаясь к самому себе.-- Вечно ты наговоришь вздору! А всё простота! погубит она тебя когда-нибудь, и добрые люди скажут: 'Погиб от собственной своей простоты!' (при последних словах даже слезы показались на его глазах, как будто он уж действительно погибал и слышал над своею головою горестный приговор добрых людей). Не поверите,-- продолжал он, обращаясь к Ивану Софронычу и постепенно возвышая голос,-- говорить не умею, льстить не умею, кланяться способности бог не дал, унижаться не мое дело, притворствовать, лицедействовать, клеветать мать и отец на смертном одре запретили! (При каждом периоде он делал паузу и загибал свой толстый и красный палец, как будто боясь пропустить которую-нибудь из своих добродетелей.) Так и мотаюсь по свету, и притом круглая сирота,-- прибавил он жалобно, причем в глазах его снова показались слезы.-- Даже сколько раз места лишался, в беду попадал -- всё через свою простоту. Но честь свою сохранил и правды никогда ногами не попирал! -- заключил он энергически.
