Настя бросилась в объятия отца. Зрители разошлись, довольные развязкой драмы. Только один молодой человек, бывший в числе их, заметил другому:
– - Какой, однако ж, жадный старик! до последней минуты не хотел расстаться с деньгами. А я знал, что деньги у него есть.
– - Да откуда? -- спросил другой.
– - Он выиграл триста пятьдесят тысяч,-- отвечал первый,-- я сам слышал, как он говорил дочери!
– - Неужели? Слышите, слышите! -- воскликнул второй, обращаясь к расходившейся компании.-- Да у него, говорят, есть триста пятьдесят тысяч!
– - Как? что такое? откуда? Не может быть! Триста пятьдесят тысяч!
И через несколько минут весь дом толковал об Иване Софроныче, называя его страшным богачом и отчаянным скрягой.
Глава LVII
Часу во втором утра по Невскому проспекту ехала прекрасная коляска, обратившая общее внимание идущих и едущих странною противоположностию двух лиц, сидевших в ней. Рядом с молодым человеком, щегольски одетым, сидела худая сгорбленная старушонка в белом чепце с фалбалой и в черном ветхом салопе. Наружность старухи тоже нисколько не гармонировала с тонкими и привлекательными чертами молодого человека. Пока любопытные прохожие старались разгадать причину такого странного товарищества, в коляске происходил следующий разговор:
– - Где же ваша квартира?
– - Ох, батюшка, кормилец мой, далеко. Куда вам забиваться в такую глушь. Я и так доплетусь.
– - Ничего. Вы мне скажите, куда вас везти.
– - В Измайловский полк, касатик.
– - А улица?
– - В Девятую роту, батюшка, в Девятую; дом Ерофеева… О-о-ох!
Старуха жалобно простонала.
– - Что, болит? -- спросил молодой человек.
– - Ох, болит, батюшка! И как же болит. Чтоб ему, окаянному, ни дна ни покрышки! -- прибавила старуха с негодованием.
– - Негодяй! -- сказал молодой человек.-- Жаль, что его не поймали!
– - Ускакал, ускакал проклятый! -- с соболезнованием, качая головой, говорила старуха.
Между тем коляска быстро проехала людные улицы в поворотила в бедную часть города; домики здесь были низенькие и малые, казавшиеся еще менее, при невероятной ширине улиц, которые не были вымощены; посреди их протекали лужи, в которых плескались утки. Колесо вязло в грязи по ступицу.
– - Вот и Девятая рота. Стой, стой, голубчик! -- крикнула старуха кучеру.-- О-о-ох! да как же я выйду, горемычная! -- прибавила она, когда коляска остановилась у ворот деревянного дома.
– - Я вам пособлю.
– - Ни-ни-ни, батюшка! и так, чай, надоело возиться со старухой!
– - Ничего.
Молодой человек осторожно высадил ее и спросил:
– - Ну, куда же?
– - А вон, батюшка, видишь?
И она указала ему небольшой флигель в глубине двора, вросший, казалось, в землю; ибо никак нельзя было предполагать, чтоб его строили таким низеньким. Окна в нем были маленькие, уставленные еранью.
Молодой человек подвел к нему старуху, которая сильно хромала:
– - Вы одни живете?
– - Нет, батюшка, куда одной такую квартиру нанимать! -- отвечала старуха.-- Ольга Михайловна! -- крикнула она, увидав в окне женскую фигуру.
Показалась полная и довольно красивая женщина лет сорока в распашном белом капоте.
– - Ахти, господи! Маремьяна Степановна! да вы, никак, хромаете? -- воскликнула она с испугом.
– - А захромаешь, как переедут! -- отвечала старуха.-- Моли бога, что еще жива осталась! Стала я переходить Невский, и наскочи озорник какой-то -- повалил! а сам и был таков -- ускакал! Да вот спасибо еще доброму барину.
– - Я поднял ее без чувств,-- сказал молодой человек.-- Помогите мне ввести ее в комнату; ей надобно подать помощь.
Они вошли в небольшую комнату, бедную и неопрятную, в которой помещалось несколько женщин и детей. Вид нищеты неприятно поразил молодого человека.
Девочка лет одиннадцати кинулась с испугом к старухе.
– - Вот моя дочка! -- сказала старуха молодому человеку.
– - Положите ее, а я пришлю доктора,-- сказал он.-- Вот на лекарство.
Он подал старухе довольно крупную ассигнацию; старуха не верила своим глазам.
– - Кормилец мой! чем я заслужила? -- воскликнула она и хотела повалиться ему в ноги.
Дверь соседней комнаты тихо скрыпнула, и оттуда выглянула курчавая голова.
– - Ничего, старуха. Я богат. Приходи, когда выздоровеешь: получишь еще. Ты очень бедна?
– - Бедна, батюшка, ахти как бедна! Только и есть, что добрые господа пожалуют: тем и кормимся с дочерью. Да вот у нас жилец.
Дверь соседней комнаты поспешно затворилась, и курчавая голова исчезла.
– - Так приходи ко мне: я прикажу выдавать тебе пенсион -- десять рублей серебром в месяц.
Все бывшие в комнате ахнули!
Дверь снова скрыпнула, и голова показалась.
– - Батюшка! кормилец! благодетель! -- воскликнула старуха.-- Целуй ручку! целуй ручку! -- шептала она в то же время дочери, толкая ее к щедрому посетителю.
– - Вот подлинно: не знаешь, где найдешь, где потеряешь! -- шепнула одна из бывших тут попрошаек той, которую звали Ольгой Михайловной.
– - Счастье, подлинно счастье! -- отвечала последняя.
– - Вот уж другой пример на моем веку,-- продолжала попрошайка.-- Третьего года на моих глазах Терентьич под карету попал… Шли вместе; что бы мне угодить? так нет! Терентьич как тут был, и через то на всю жизнь счастлив стал: пенсион положили. А мне вот нет и нет счастья!
Попрошайка глубоко вздохнула.
До слуха посетителя достигли частию слова попрошайки, и сердце его болезненно сжалось. Он спешил уйти, повторив хромой старухе:
– - Приходите же ко мне.
– - Да как же найти тебя кормилец? -- спросила старуха.
– - Ах, в самом деле! мне надо оставить вам мой адрес. Нет ли карандаша или пера?
Женщины закопошились. Стали шарить. Ни того, пи другого не оказалось.
– - Да вот у жильца, -- сказала Ольга Михайловна.-- Пожалуйте!
– - Лучше вынесите сюда. Я его обеспокою…
– - Ничего,-- возразила она и отворила дверь в комнату жильца.-- Пожалуйте!
Посетитель вошел. Первый предмет, поразивший его глаза, был молодой человек, которого лицо показалось ему знакомым.
– - Гриша! -- воскликнул он, стараясь рассмотреть лицо молодого человека, который поспешно отвернулся.-- Гриша!
Видя, что нет возможности скрыться, молодой человек повернулся к посетителю и сказал:
– - Павел Сергеич!
Затем с минуту они ничего не говорили. Тавровский рассматривал с любопытством комнату Гриши: она была бедна; мебели в ней было только: кровать, стол и стул. На окне стоял чайник, крышка которого была опрокинута; в ней лежало немного чаю; подле, на синей бумаге, несколько кусков сахару; тут же табачная зола и сапожная щетка. Один палец Гриши был весь в чернилах, и неподалеку лежал сапог, от которого висела к полу белая нитка с иголкой; только глаз, приученный к картинам бедности, мог разгадать соотношение пальца, вымаранного в чернилах, с этим сапогом. Гриша за минуту зашивал свой сапог и закрашивал белые швы чернилами. Покуда Тавровский делал быстрый обзор комнаты, Гриша стоял в смущении, с поникшей головой.
Тавровский быстро затворил дверь и обратился к Грише:
– - Скажи, пожалуйста, какие причины заставляют тебя жить так, когда у тебя есть тетка, издерживающая десятки тысяч на содержание людей, совершенно ей посторонних? Когда, наконец, у тебя есть родственники, которые, ты знаешь…
– - Слишком долго рассказывать,-- перебил его Гриша,-- да и бесполезно.
– - Я понимаю,-- продолжал Тавровский,-- что у тебя могли быть неприятности с тетушкой; с ней мудрено ужиться; но что же я сделал против тебя? Гриша! -- прибавил он с чувством.-- Неужели ты не веришь, что я готов сделать для тебя всё, что я тебя люблю, что помочь тебе будет для меня счастием…
– - Я никогда не сомневался в этом,-- сказал Гриша.
– - Ты говоришь: не сомневался, а между тем даже не побывал у меня; с той самой поры, как я воротился из деревни, я даже не знал, где ты находишься. И тебе не хотелось увидеть меня? Или ты не любишь меня, Гриша, и ни во что считаешь мою дружбу…
– - Я очень верю,-- сказал Гриша и остановился: его затрудняла фамильярность Тавровского, тогда как он сам чувствовал непобедимую неловкость отвечать ему прежним тоном товарищества. -- Я очень верю тебе и твоей дружбе,-- наконец сказал он с усилием.-- Но наши дороги слишком различны в жизни, и лучше будет оставить всё, как оно есть…
– - Но отчего же? -- возразил Тавровский.-- А наконец, если ты горд, так горд, что считаешь обидным пользоваться помощию даже своего друга и родственника, то всё же нет надобности терпеть такую нужду, какую ты терпишь: у тебя есть собственный капитал…
В лице Гриши выразилось болезненное чувство. Заметив его, Тавровский сказал:
