Мертвое озеро

Сентябрьская запись о части шестой: 'Эта часть 'Мертвого озера' особенно хороша' {Добролюбов Н. А. Дневники. 1851--1859. 2-е изд. М., 1932, с. 48.}. Добролюбов не согласился со своей знакомой А. Ф. Щепотьевой, которая 'хвалила 'Полину Бутлер', 'Ветку фуксии', 'Семейную тайну', бранила 'Вечного жида', 'Парижские тайны', 'Мертвое озеро', восхищалась 'Тремя мушкетерами'' (Добролюбов, т. VIII, с. 425). 'Прекрасный роман', -- таково общее впечатление Добролюбова (январская запись 1852 г.) {Там же.}. Примечательно, что с годами это впечатление не изгладилось. В одной из своих последних статей, во 'Внутреннем обозрении' 'Современника' (1861, No 8), Добролюбов указал на верное изображение провинциального театра в романе 'Мертвое озеро', заметив, правда, что ранее оно казалось ему не вполне правдоподобным (см.: Добролюбов, т. VII, с. 96).

Из двух известных писательских откликов один, посвященный одновременно 'Мертвому озеру' и 'Старому дому' (роман В. Р. Зотова, печатавшийся одновременно в 'Отечественных записках'), принадлежит Тургеневу. 'Удивляюсь, -- иронизировал Тургенев в письме к А. А. Краевскому от 27 июля 1851 г., -- 'когда прекратятся знаменитые два романа: 'Мертвый дом' и 'Старое озеро'?' {Тургенев, Соч., т. II, с. 32.}.

Другой отзыв принадлежит Толстому, ознакомившемуся с романом через несколько лет после его публикации. Отзыв Толстого, не предназначенный для печати, был негативным и односложным (дневниковая запись от 27 ноября 1857 г.) {См.: Толстой Л. Н. Полн. собр. соч. и писем: в 90-та т., т. 47. М., 1937, с. 164.}.

Печатные отклики на 'Мертвое озеро' также очень немногочисленны. Подробно роман был рассмотрен лишь в 'Москвитянине' -- в девяти рецензиях (на каждую часть романа, кроме десятой) Ап. Григорьева.

В первой рецензии Ап. Григорьев предсказывает, что роман 'протянется на целый год'. К таким романам Ап. Григорьев относится настороженно -- как к произведениям по большей части ремесленным,-- по 'из уважения к дарованию одного из соавторов' -- Н. Станицкого -- выражает готовность 'преимущественно обращать внимание на хорошие его ‹'Мертвого озера'› стороны, если таковые будут' (М, 1851, No 5, с. 78, 79) {Ап. Григорьев познакомился с Панаевой в начале 1840-х гг., встречаясь с нею в доме В. С. Межевича.}.

В 'живом' характере Ани, каким он предстает в первой и второй частях романа, Ап. Григорьев находит сходство с героиней романа Панаевой 'Пасека'. Отмечая в романе 'и ум, и наблюдательность, и даже талант', он относит эти качества, по-видимому, лишь к Панаевой. Но все это, по мнению Ап. Григорьева, 'потрачено задаром', ибо на первый план выступают 'лица с ярлыками на лбу' -- 'два молодых, разумеется, невинных существа' (Аня и Петруша), 'старик, разумеется, с сумрачным видом, с неистовыми страстями' (Федор Андреич), 'идеальное лицо немца' (учитель музыки) (там же, с. 80, 77--78).

Ту же 'смену самых обыденных пошлостей или приторного идеализма с очерками смелыми, живыми, новыми, с частностями, из которых многие, в полном смысле, прекрасны', Ап. Григорьев констатирует и в следующих частях. Так, отношения между прачкой и ее мужем 'очерчены прекрасно'; 'все сцены закулисного быта отличаются необыкновенною правдою'; Орлеанская 'в особенности обрисована удачно'; рассказ Остроухова о том, как он сделался актером, 'превосходен'; 'Любская точно так же хорошо очерчена в романе'; картина провинциальной театральной жизни -- несмотря на некоторые переклички с водевилем 'Лев Гурыч Синичкин' (Ноготкова -- Сурмилова, Калинский -- граф, покровительствующий искусствам) (М, 1851, No 6, с. 284--288) -- 'яркое и нисколько не карикатурное изображение' (М, 1851, No 8, с. 414). Но все это сочетается с 'ходульностью в характеристике Мечиславского', а смерть Мечиславского -- 'мелодрама и самая плохая, самая дикая ‹…› все становятся на ходули' (М, 1851, No 6, с. 288; No 7, с. 418).

Ко времени появления части шестой Ап. Григорьев приходит к выводу: 'роман ‹…› пишется приемами', от книжки к книжке, и именно поэтому в нем нет 'внутренней связи' и единой 'психологической задачи'; 'запас наблюдений авторов уже истощился ‹…› начинается уже рутинерский труд…'. В подтверждение этой мысли указывается на заимствование из французской литературы: Алексей Алексеич и Иван Софроныч созданы по образу и подобию Дагобера, героя романа Э. Сю 'Вечный жид', -- та же 'моральная основа характера', тот же 'пошлый комизм, основанный на одних только ни из чего не выведенных странностях' (М, 1851, No 9, с. 194--195) (в одной из предыдущих рецензий Ап. Григорьев отметил еще одну заимствованную деталь -- неистовая любовь Федора Андреича к Ане напоминает страстное влечение Полидори к Сесили в романе Сю 'Парижские тайны' -- М, 1851, No 5, с. 79).

Последние части романа еще более убеждают Ап. Григорьева в том, что 'все приходящее случайно в голову авторам переходит тотчас же и в роман'; вводя 'беспрестанно все новых лиц', авторы, замечает Ап. Григорьев, 'забывают совершенно о главных героях романа'. В то же время из новых героев некоторые -- в первую очередь Зина и приживалки -- 'представлены превосходно' (М, 1851, No 13, с. 61--63). Умело обрисован Тавровский: 'Нельзя не отдать справедливости искусству, хотя и чисто внешнему, с которым авторы романа совокупляют в избранном ими герое несколько анекдотических, известных всем черт' (М, 1851, No 15, с. 346--347). 'Мастерски' выполнен очерк 'деятельности' Винтушевича (М, 1851, No 17, с. 171). Марк Семеныч, 'хотя и не совсем удался авторам, но задуман ими довольно хорошо'; что же касается жены Марка Семеныча, то 'все внешние стороны ее характера удались им очень хорошо'. В этих частях романа, как и в некоторых иных, 'есть черты, подмеченные с чрезвычайною наблюдательностью, есть намеки на возможность драматизма в тронутых отношениях' (М, 1851, No 22, с. 360--363). А наряду с этим -- 'мелодраматическое чучело, в особе цыгана' (М, 1851, No 15, с. 348) и 'умилительное' описание фабрики Штукенберга, 'по тону своему и колориту' не отличающееся от описания хозяйства помещика Руссова в одном из старинных романов (М, 1851, No 17, с. 168).

Резкое осуждение вызывают у Ап. Григорьева главы эпилога, изображающие перерождение Любской, счастливую семейную жизнь Гриши и Насти, спокойную старость Ивана Софроныча, окончательное нравственное падение Тавровского. 'Бессмыслен подобный конец,-- пишет Ап. Григорьев о Любской, -- а не безотраден, каким, может быть, представляли его себе авторы романа, и не горькая трагическая ирония слышна в последних заключительных строках ‹…› а пошлая издевка над своим собственным трудом, над недодуманными и недосозданными ими лицами ‹…› Торжество же добродетели Ивана Софроныча с дочерью и зятем и юного немца с его предметом столько же пошло, если еще не более ‹…› Конец же Тавровского так отвратителен, что предполагает участие морального цинизма в его изобретении' (там же, с. 367).

К рецензиям Ап. Григорьева непосредственно примыкает реплика Эраста Благонравова (псевдоним Б. Н. Алмазова), помещенная в том же журнале. Алмазов замечает, что еще недавно 'два наших самых лучших, самых петербургских журнала' -- 'Современник' и 'Отечественные записки' -- не только не помещали романов, подобных 'Мертвому озеру' и 'Старому дому', но и 'очень невыгодно отзывались о такого рода произведениях'. Теперь же 'помянутые журналы смекнули, что писать только для избранной публики невыгодно, что если они будут писать только для нее, то у них будет мало подписчиков. И вот они принялись за создание разных романов на манер Дюма. Да ведь оно и легче, и дешевле: такого роду произведения может делать, в свободное время, сама редакция' (М, 1851, No 19 и 20, с. 267).

'Отечественные записки', оказавшиеся в той же ситуации, что и 'Современник', воздержались от жестких оценок, подобных той, какую они дали в свое время 'Трем странам света' (см.: ОЗ, 1850, No 1, с. 20--22; подробнее см.: наст. изд., т. IX, кн. 2, с. 338--339). Несколько строк, посвященных 'Мертвому озеру', оправдывали появление романа литературным безвременьем и отмечали, в общей форме, 'хорошие частности и некоторые хорошие свойства выражения' (ОЗ, 1852, No 1, с. 14).

Отдельное издание романа, появившееся в начале года, вызвало лишь один отклик -- статью в 'Библиотеке для чтения', подписанную криптонимом 'И. П.'. В отличие от других отрицательных отзывов, проникнутых тревогой за судьбы литературы, статья И. П. написана в издевательском тоне и направлена не столько против 'Мертвого озера', сколько против 'натуральной школы' в целом. Из всего романа И. П. выделяет лишь несколько глав, заслуживающих внимания: '…разрежьте, пожалуй, и прочтите тридцать четвертую главу и начало тридцать пятой ‹…› потом тридцать девятую и сороковую, в которой Тавровский встречается с Любой на берегу озера; прочтите еще заглавие -- единственную остроту в этом романе, и довольно -- остальные шестьдесят шесть глав с эпилогом не употребляйте на чтение: все они сплошь покрыты натуральной плесенью' (БдЧ, 1852, No 4, с. 45).

Незначительность содержания, длинноты, пропуски, карикатурные образы, отсутствие слога и неряшливость языка -- все это И. П. относит на счет обоих авторов -- 'равномощных поэтов', но 'один из сочинителей', по мнению И. П., 'в особенном разладе со вкусом и русским языком' (там же, с. 44). Речь идет, по-видимому, о Некрасове как о более известном (по сравнению со Станицким) представителе 'натуральной школы'.

Статья И. П. возмутила даже тех, кто неодобрительно отзывался о 'Трех странах света' и 'Мертвом озере'. 'Кто у вас разбирает 'Мертвое озеро'? -- писал А. В. Дружинин редактору журнала А. В. Старчевскому.-- Этот господин пишет легко, но я с горестью увидел в нем булгаринские замашки. Что за выражения и зачем нападать на 'натуральную школу'! Это уже старо' {См.: Старчевский А. В. Александр Васильевич Дружинин, -- Наблюдатель, 1885, No 4, с. 125.}.

В том же духе выдержана и анонимная заметка в 'Москвитянине': '…странно, что г. И. П. взялся преследовать в 'Мертвом озере' натуральность, странно, что ему не нравятся в нем именно те самые немногие оазисы, где авторы сколько-нибудь верно изображают действительность ‹…› Кроме подобной странности приема, ничем для нас не объяснимой, статья г. И. П. отличается удивительной оригинальностью тона…' (М, 1852, No 9, с. 38--39).

В углу против окон -- массивный флигель…-- Флигель -- прямострунный рояль с крыловидной формой корпуса.

…из темного ситцевого капота… -- Капот -- верхнее женское платье широкого покроя, вроде халата.

У окна, затянутого серпянкой… -- Серпянка -- род грубой марли.

Коса ее, очень густая, низко спускалась на затылок… -- Слово 'коса', помимо своего основного значения, сохранившегося в наши дни, означало и пряди незаплетенных волос (см.: Даль, т. II, с. 172).

…вились от природы маленькие пукли. -- Пукля (букля) -- локон.

…в вольтеровских полинялых креслах.-- Так называемое вольтеровское кресло -- массивное, с очень высокой спинкой.

…имел вид недоросля.-- Недоросль -- подросток или юноша, не достигший 21 года, т. е. совершеннолетия, и не поступивший еще на государственную службу.

…нанковые сиреневые узенькие панталоны…-- Нанка -- разновидность хлопчатобумажной ткани из грубой пряжи (чаще желтого цвета).

…в редкие свободные часы дозволялось Настасье Андреевне садиться за избитые пятиоктавные клавикорды. -- Клавикорды -- ударный струнный (не более чем пятиоктавный) клавишный инструмент, имевший вид столика; предшественник современного фортепиано; сохранялся в русском домашнем быту до середины XIX в.

То был факсимиль Бетховена.-- Индивидуальное написание, в отличие от орфографической нормы -- факсимиле (франц. fac-simile).

Похороны были пышные ~ Много тут было и притворно и искренно грустных лиц…-- Ср. аналогичную сцену в поэме Некрасова 'Несчастные' (1856) (см.: наст. изд., т. IV, с. 32).

…была одета в черный коленкоровый салоп…-- Коленкор -- плотная хлопчатобумажная ткань. Салоп -- верхняя женская одежда в виде широкой длинной накидки с пелериной, с прорезями для рук или с широкими рукавами.

…упрашивала Федора Андреича покушать кутьи…-- Кутья -- поминальное блюдо (обычно рис с изюмом или медом).

…с огромной пенковой трубкой…-- Трубка из легкого огнестойкого минерального вещества, так называемой пенки.

Одет он был в синеватого цвета венгерку…-- Венгерка -- верхняя одежда военных чинов, в том числе отставных, напоминающая форму венгерских гусар.

Он пел русскую песню: Не одна-то во поле дороженька…-- Протяжная любовная народная песня, часто включавшаяся в песенники 1830--1840-х гг.

…старичок сделал ренонс.-- Т. е. ошибся мастью.

…на ломберных столах…-- т. е. на карточных стола, покрытых зеленым сукном, на котором мелом записывались взятки.

…старинный рыдван стоял у крыльца.-- Рыдван -- громоздкая карета для дальних поездок.

В одной из отдаленных улиц города NNN…-- Необычное трехбуквенное обозначение названия города вместо общепринятого NN, употребляемого для обозначения местности, которую нежелательно называть (от лат. nomen nexio: имени не знаю), приобретает иронически-утрированный характер, поскольку под изображаемым здесь театром подразумевается столичный (см. выше).

…пожилой человек в ситцевом архалуке…-- Архалук -- стеганый кафтан без рукавов.

Ведь Семен Семеныч не раз говаривал мне…-- В журнальной публикации и в отдельном издании романа этот персонаж именуется здесь, в отличие от последующих страниц, Петром Семенычем.

…уж скоро заблаговестят…-- Благовест -- колокольный звон, призывающий на молитву в церковь, в данном случае -- на утреннее богослужение. Благовест к заутрене в осеннее время года производился в Петербурге около пяти часов пополуночи.