– - Не хотите ли кофейку? -- спросила она.-- Слава тебе господи, спровадила их; к ночи вернутся; пошли в киятор. Они невзрачные с лица у меня, зато уж какие добрые, какие мастерицы: что угодно представят. Вон Лёна: она на лихой лошади без седла ездит и не спознаешь ее, если по-мужски оденется. Нас все знают в городе. Вот уж годов пять, как они на кажинной ярманке представляют.
Старуха, рассказывая Ане их житье-бытье в городе, очень часто обращалась к шкапу. Аня стала замечать, что разговор ее не был последователен; от похвал дочерям она перешла к жалобам.
– - Какое мое житье! Вот тридцать лет вдовствую. Мавруша грудная осталась. Своими трудами вскормила,-- а какая благодарность?
И старуха, за неимением слез на глазах, вытирала нос своим передником.
Через несколько минут она принесла кофейник, весь черный, с длинной ручкой, и, поставив на стол, сказала:
– - Я его еще до обеда сунула в печь. Узнали бы мои стрекозы, напали бы так… всё говорят, что я бражничаю.
И, доставая из шкапа чашки, она опять стукнула пробкой графинчика. Лицо старухи стало принимать какое-то странное выражение; она силилась всё улыбаться, ходила пошатываясь. Аня сначала думала, что от неровного пола, но уверилась, что она, стоя на одном месте, качалась во все стороны, как корабль в море. Раз двадцать она делала ей один и тот же вопрос: 'Маменька есть? аль сиротка, как и я?.. а батюшка жив?'
Они пили кофе, за которым старуха рассказывала ей о ценах провизии в городе и о том, что ее дочерей все знают, что они славно играют. Налив кружку кофе, старуха хотела понести ее; но рука у ней так дрожала, что кофе очутился бы на полу, если б Аня не поддержала кружки и не спросила куда отнести.
– - На печь… как, бишь, его мои стрекозы зовут?.. Да! Висарий! к Висарию.
И старуха засмеялась и стала передразнивать, как слепой играет на скрыпке.
– - Зови его сюда, скажи, что все ушли!!
И она размахнула руками и, притопывая, запела дребезжащим дискантом:
Во лузях, лузях…
Аня испугалась и кинулась в кухню, крича:
– - Подите сюда, сойдите вниз!
– - Кто там? что случилось? -- спросил кроткий голос с печи.
– - Сойдите, сойдите! -- умоляющим голосом повторила Аня и в то же время прислушивалась к пению старухи, которая заливалась в другой комнате.
Слепой ловко спустился с печи и, тревожно поводя руками вперед, спросил:
– - Что случилось?
Аня схватила его за руку и с ужасом отвечала:
– - Мне страшно одной; пойдемте!
– - А-а! вы приезжая; по голосу вы должны быть молоды еще.
И слепой с грустью покачал головой.
Когда они вошли в комнату, то застали старуху опять у шкапа; завидя их, она закашлялась и стала передвигать в нем посуду, как бы приводя всё в порядок.
Аня посадила слепого у стола и дала ему кружку кофе, которую он поспешно выпил, как бы боясь, чтоб у него не отняли ее.
Старуха подсела к столу и, протирая глаза, сказала Ане:
– - Ты не смотри на старуху… ну что делать! день-деньской наработаешься: ну, вестимо, что вечером захочется отдохнуть.
– - Вы бы легли, Акулина Саввишна,-- заметил слепой.
– - Что-о-о? меня укладывать?!
И старуха грозно придвигалась к слепому; Аня невольно схватила его за рукав фризовой шинели и тащила в сторону.
– - Не бойтесь! -- шепнул ей слепой и ласково отвечал разгневанной старухе: -- Полноте, Акулина Саввишна! даром что я слеп, а вижу, как вы с утра до ночи трудитесь.
Но гнев старухи не угас; стуча кулаком по столу, она кричала:
– - Вот чужой человек, пусть скажет, я дурная мать, а? Я и выстирай,-- продолжала она, с расстановкой считая по пальцам и загибая их,-- я и выгладь, и постряпай, и убери.
Старуха грозно топнула ногой.
Аня перепугалась; слепой ласково заметил:
– - Она добрая, это только так, в кураже говорит.
Старуха с сердцем бросила подушки с постели и проворчала:
– - Ишь, на постель, говорят, не ложись! да я…
И, едва вскарабкавшись на постель, она продолжала ворчать:
– - Стрекозы, трещотки! да погодите: я вас… я вас брошу, пойду в чужие люди жить!
Слова ее стали несвязны; наконец она заснула.
Аня и слепой сидели молча. Аня не могла оторвать глаз от старухи; ей всё казалось, что она видела сон, а не действительность перед ней.
Слепой наконец произнес: 'Спит!' -- и, обратись к Ане, спросил, надолго ли она приехала сюда.
– - Не знаю,-- отвечала она.
– - Здесь вам будет трудненько ладить с сестрами; старуха-то еще добрая.
Лицо, голос слепого, манера говорить -- всё располагало к нему Аню. Несмотря на его фризовую шинель, небритую бороду, она чувствовала себя с ним гораздо легче, чем с другими… может быть, и потому, что их положение в доме было одинаково.
– - Давно ли вы потеряли глаза? -- спросила она.
– - Давно, очень давно. Мне кажется, что я даже начинаю забывать многие вещи, какую форму имеют они.
Боясь остаться одна со старухой, которая хоть и спала, но всё-таки пугала ее своим ворчаньем, Аня попросила слепого сидеть с ней. Она спрашивала его, как он очутился в этом доме, потому что, несмотря на всю бедность его платья, по лицу, голосу тотчас можно было видеть, что он не принадлежал к классу, в котором жил.
Аня разглядывала черты его лица: они ей кого-то напоминали; но кого? она никак не могла припомнить. Слепой был довольно худ, голубые глаза его, вечно устремленные вдаль, придавали его лицу тоскливо-тревожное выражение; даже небритая борода не делала его лица суровым. Фризовая его шинель с воротником подпоясана была красным кушаком; шея обмотана шерстяным вязаным шарфом неизвестного цвета. Худые смазные сапоги довершали его наряд.
Аня просидела с ним целый вечер, расспрашивая его о прежнем житье-бытье.
Глава XXVI
Около одиннадцати часов раздался страшный стук в окно. Аня вскрикнула; но слепой успокоил ее, сказав, что вернулись сестры. Он закопошился, стал будить старуху, Аня пошла отворять дверь. Сестры с шумом вошли, спрашивая Аню, что она делала без них.
Аня отвечала, что спала, потому что слепого не было уже в комнате.
Настя, завидя сонную старуху, сидевшую на ее постели и протиравшую глаза, кинулась к ней и строго спросила:
– - Зачем? я ведь сказала раз навсегда, чтоб вы не подходили к моей постели!
Лёна, снимая салоп, заметила:
– - Да просто запирать нашу комнату.
Мавруша, разбирая свой узел, распевала.
Старуха вскочила тревожно с кровати и кинулась к другой, с которой она в охапку схватила подушки, перину и стала бросать на пол, ворча:
– - Ну, было тихо без вас, а вот и пошли! что я, съела, что ли!
И она стлала постель на полу, невдалеке от кроватей.
– - Кипяток готов? -- спросила Лёна.
Старуха пугливо кинулась в кухню, в которой послышался треск лучины и запах дыму от самовара.
– - Она ходила в шкап без нас? -- обратилась к Ане с вопросом Настя, набивая себе трубку и закуривая ее.
– - Я не видала,-- отвечала Аня.
– - Где же вы сидели?
– - Здесь.
– - Ну так где же глаза-то были?
– - Настя, оставь ее! -- заметила Мавруша.
– - Ну, ты, что суешься! -- крикнула Лёна.
– - Кричите, кричите, ведь наверх-то слышно,-- отвечала Мавруша.
Самовар был готов, и сестры уселись за стол пить чай, который состоял из патоки и кипятку со сливками. Лица их поразили Аню своим странным цветом: они были белы, и яркий румянец играл на их худощавых щеках, что, однако ж, нисколько не украшало сестер; напротив, лица их навались Ане еще более страшными. По запаху кружек сестры догадывались, что старуха варила без них кофе, и решили, чтоб вперед запирать шкап на ключ. Мавруша потчевала Аню чаем; но она не решалась пить его.
Старуха тем временем стлала постель; к кровати, с которой были сняты перины и подушки, приставила она несколько стульев и устроила довольно широкую кровать.
Сестры не удовлетворились чаем: они еще покушали блинов и потом уже стали укладываться в постели.
Настя, раздевшись, лежала на кровати и курила трубку.
– - А где гостья ляжет? -- спросила старуха у сестер, когда Аня вышла в кухню.
– - А нам что за дело! -- воскликнули сестры.
