– - Постыдитесь! ведь она, чай, не привыкла на полу-то валяться.
– - Пусть привыкнет! -- заметила Лёна, натягивая холстяной чепчик на голову.
Сестры рассмеялись.
Когда Аня возвратилась в комнату, Лёна сидела на кровати со стульями, снимала с себя башмаки и, выколачивая их, спросила ее:
– - Вы на чем прежде спали?
Она не знала, что отвечать.
– - Вы спали когда-нибудь на полу? -- спросила ее Мавруша, высунув свою голову, обтянутую в холщовый чепчик без всякой уборки, из-под ватного капота.
– - Нет! -- отвечала Аня.
– - Ну так сегодня попробуйте! -- заметила Лёна.
Старуха стала снимать со стены салоп -- сестры в один голос закричали:
– - Мой не трогать! и мой! и мой!
– - Не ваш, не ваш! -- ворчала старуха и, кряхтя, разостлала салоп на полу, возле перинки своей, на которую указав Ане, сказала:-- Ляг, ляг, моя сиротинушка, возле старухи: нам теплее будет.
Аня была тронута добротою старухи, которая уступала ей свою постель, а сама ложилась на салоп; но в то же время Аня долго не решалась раздеваться; наконец она легла возле старухи, с которой была у ней общая подушка.
Всё скоро стихло в темной комнате. Аня далеко отодвинулась от старухи, которая во сне ворчала. В дороге Аня так привыкла к чистому воздуху, что долго не могла заснуть от душного воздуха в комнате, а особенно от табачного дыму. В голове ее прошедшее перепуталось с настоящим и с мыслями о неизвестном будущем; но усталость от длинной дороги взяла свое, и она заснула.
Утром Аня проснулась от говора сестер, и первое, что бросилось ей в глаза, которые она прикрыла рукой, была Настя с трубкой в зубах и в собственных юбках Ани. Лёна, с неубранными волосами, с сонным лицом, была одета в платье Ани и тужилась, желая его застегнуть. Мавруша, в своем чепчике, стоя на коленях на кровати и надев корсет Ани, прилежно шнуровала его.
– - Не застегнешь! -- поддразнила Настя сестру.
– - Застегни, Мавруша,-- говорила Лёна, совершенно побагровев.
– - Убирайся! я сама хочу примерить корсет.
– - Нужно очень тебе корсет на твои кости! -- отвечала Лёна с сердцем.
– - Тише вы… разбудите ее,-- заметила Настя.
– - Велика принцесса! -- крикнула Лёна, и несчастное платье Ани затрещало в ее руках.
– - Ну, разорви еще! -- сказала Мавруша, вскочив на ноги на кровати и перевертывая корсет как следует.
– - Что возьмет с меня, если я разорву! -- отвечала Лёна.
– - Нехорошо! -- подхватила Мавруша и изо всей силы стала тянуть шнурки, которые наконец лопнули, при чем она вскрикнула пугливо: 'ай!'
Сестры покатились со смеху. И сама Аня едва не расхохоталась: так забавна была фигура Мавруши с испуганным лицом. Заметив, что Аня шевелилась, сестры разоблачились из ее гардероба. Настя, подняв Анин башмак, сказала:
– - Какая у ней нога-то -- точно у ребенка, и какие затейливые повязки-то.
– - А лицо-то у ней какое белое,-- заметила Лёна.
– - А коса-то, ужасти! -- подхватила Мавруша, связывая шнурки у корсета Ани.
– - Не врет ли он, что она его сестра? ну где ему иметь такую сестру! Она ведь точно барыня,-- сказала Настя.
– - Ведь он из купцов, и не из простых,-- заметила Мавруша.
– - Эка важность! знаем мы купчих-то: разве они такие! -- с горячностью крикнула Лёна.
– - Да ведь то петербургская, столичная! -- перебила ее Мавруша.
Сестры замолкли; Аня сделала вид, будто сейчас только проснулась.
– - Ну что, хорошо спать было на новом месте? -- спросила ее Настя.
– - А загадали ли вы? -- перебила Лёна.
– - Да я не знаю, как гадать,-- отвечала Аня.
– - Ложусь на новом месте, приснись жених невесте! -- скороговоркой сказала Мавруша.
Ане было совестно одеваться, потому что сестры не спускали с нее глаз. И Мавруша и Лёна предлагали ей почистить зубы табаком. Кофею было выпито сестрами ужасно много, после чего они все три ушли на пробу, оставив Аню в облаках табачного дыму.
Пришел Мечиславский, спрашивал Аню, хорошо ли ей, где она спала. Аня указала на кровать Насти, уверяла его, что ей весело и покойно. Но он плохо верил и объявил, что непременно сегодня же будет хлопотать о лучшем помещении Ани. Он еще сказал, что уже устроил всё насчет вступления своего в постоянный театр, в котором находился прежде.
Вечером он повел Аню в театр и поставил за кулисы. Здесь всё было ей дико, даже становилось иногда страшно,-- особенно при первом появлении, когда все театральные сбегались смотреть на нее. Сестры стерегли ее и бранились, если кто из актеров приходил в ту кулису.
Ане очень понравилась пьеса, где играл Мечиславский; но сестры, все три, были ей ужасно смешны.
Когда Аня возвратилась домой, сестры желали знать, кто из них больше ей понравился. Она удовлетворила всех, сказав каждой, что она.
Аня стала каждый вечер ходить в театр. Сестры пожелали было обратить ее в горничную; но Федор Лукич запретил Ане и сказал сестрам, что она не жила еще в горничных. Неизвестно почему, Лёна ужасно рассердилась на него, бранилась с Аней несколько дней и всё повторяла: 'Еще не жила в горничных, так будешь!'
В то время готовился бенефис Мечиславскому; он, бедный, ужасно хлопотал, возился с сестрами, проходя с ними роли. Лёна особенно злила его. Аня прочитывала тоже сестрам роли. Всякое утро слепой играл на скрыпке англез, и Лёна выпрыгивала его с каким-то танцором, очень фамильярно обходившимся в доме.
За два дня до бенефиса Лёна, чтоб отмстить Мечиславскому, объявила, что она больна и не может играть в его бенефисе; а ее роли некому было передать. Мечиславский был в отчаянии, тем более что билеты были до половины разобраны, да притом перемени раз срок, так потом и не добьешься толку; и с другими актерами и актрисами могли легко случиться разные недуги. Аня тихонько от сестер предложила ему свои услуги; роль Лёны она знала наизусть, а вместо танцев могла бы пропеть какой-нибудь романс. Аня потому так смело решилась выходить на сцену, что к сестрам публика была снисходительна. Мечиславский долго не соглашался; но Аня так упрашивала его, что он с досадою согласился. Когда она прочла ему роль, он остался совершенно доволен, хвалил ее, говоря, что Аня могла бы быть хорошей актрисой.
За обедом сестры спросили Мечиславского, отложил ли он свой бенефис.
– - Я не раньше как через неделю могу играть,-- важно заметила Лёна, кушая с большим аппетитом на постели.
– - Тогда будет поздно!
– - Я не могу! слышите! -- крикнула Лёна.
– - Да я вас и не прошу, как вам угодно,-- холодно отвечал Мечиславский.
Остальные сестры были против Лёны, потому что им хотелось блеснуть в больших своих ролях, и они поспешно спросили:
– - Так кто же будет играть ее роль-то?
– - Вот желает! -- указывая на Аню, отвечал Мечиславский.
Аня покраснела.
Сестры вытаращили на Аню свои страшные глаза; а Лёна, соскочив с постели, кинулась к ней и дерзко сказала:
– - Что, вы думаете роли мои отбивать!
– - Лёна, Лёна! -- крикнули сестры и старуха; а Мечиславский, весь вспыхнув, вскочил со стула и, взяв Лёну
– - Прошу оставить ее в покое,-- я сам придумал отдать ей роль, потому что вы отказались от нее.
Лёна заплакала, сестры стали усовещевать ее, она с ними перессорилась, так что обед не кончился.
Когда Аня явилась на репетицию, никто не хотел как следует репетировать, потому что всё шли толки о ней.
Аня занялась своим туалетом, сшила себе кисейную рубашку, черный бархатный корсаж и коротенькую красную юбку. И когда она примерила свой костюм, то нашла, что он лучше идет к ней, чем простое платье.
Мечиславский в день представления был в ужасном волнении за Аню; Аня же ровно ничего не боялась. Он сам нарумянил ее, и когда она вышла одетая на сцену, все актеры предрекли ей успех.
Ане надо было по роли выбегать на сцену: она смело подбежала к рампам, но как взглянула в партер, у нее зарябило в глазах. Стали аплодировать; Ане сделалось так страшно, что она чуть не расплакалась. Вышел Мечиславский на сцену и объявил, что по болезни Щекоткиной 2-й роль ее будет занимать девица Любская.
Раздались страшные аплодисменты, и Мечиславский велел Ане поклониться. Аня сделала реверанс; ей начали кричать 'браво! браво!' Сердце Ани билось, руки дрожали; но она не оробела и играла развязно для первого дебюта.
Аня слышала множество похвал себе, долетавших до нее из кресел. И когда она пропела романс, после которого ей ужасно зааплодировали, она уж сама стала раскланиваться с публикой. Мечиславский из-за кулис кричал ей, чтоб она повторила. Аня снова начала романс; потом ей пришлось повторить его еще в третий раз, после чего она так устала, что едва говорила.
Когда Аня сошла со сцены, актрисы и актеры обступили ее, поздравляли с успехом.
Один только Мечиславский ничего не сказал ей и сердито смотрел на всех.
Послышались восклицания на сцене: 'Семен Иваныч! Семен Иваныч!' И Аня осталась одна посреди сцены; толпа отошла от нее на некоторое расстояние. Через минуту к Ане начал приближаться -- как ей показалось -- кто-то вроде мальчика в сопровождении лакея-гиганта. Но когда они подошли ближе, Аня увидела свою ошибку. Вместо мальчика перед ней стоял старик, который весь трясся от старости. Лицо его было всё в складках. Маленький его рот скрывался в двух складках у щек. Прическа его состояла из двух длинных тощих прядей выкрашенных волос, зачесанных с затылка на лысую голову, крестообразно положенных напереди и с каждого бока заколотых дамской пукольной гребенкой. Глаза его были мутно-желтого цвета, но не лишенные блеску; спина его была сгорблена. Он одет был в черный фрак с высоким воротником; на ногах -- плисовые высокие сапоги. Галстух, необыкновенно высокий, затягивал его горло, и огромные воротнички рубашки, туго накрахмаленные, впиваясь в его дряблые щеки и затылок, казалось, поддерживали голову, чтоб она не упала на сторону.
Он подошел к Ане и, делая ей ручки, сказал:
– - Мило! ай да… мило! А как тебя зовут?
Семен Иваныч взял ее за руку.
