двадцатипятилетнего наголо бритого инвалида афганской войны — вовремя принятая доза спиртного успешно нейтрализовывала эти опасные творческие поползновения. Но потом настал август, а с ним пришла и развязка.
Странен был тот августовский путч, бессмысленный и идиотский! Поначалу страна, вот уже несколько лет томившаяся в опасливом ожидании Хозяина, присела и скорчилась, подставив свою послушную спину под удары неизбежной нагайки. Виноваты, батя, бей! Накажи и прости засранцев! Мы больше не бу-у-удем, батя-я-я!.. Но, ко всеобщему удивлению, ударов не последовало. Люди, собравшись с духом, опасливо всматривались в мерцающие телевизионные экраны. На экранах мямлили беспомощные слова какие-то серолицые обреченные выродки, не похожие на Хозяина. Страна поняла: бить не будут, облегченно и разочарованно вздохнула, встала с колен и развалилась на куски.
Пораженная планета вздрогнула, американский профессор сел писать о конце истории, а отец Саши позвонил сыну и сказал, что пора возвращаться, поскольку в громе мировых катаклизмов его бегство с сараевского наркосклада, скорее всего, будет забыто прочно и навсегда. Расставание с Волгоградом и с Викой прошло просто замечательно. Оргазмы, приправленные слезами и клятвами в верности, были особенно остры, а заключительная отвальная пьянка по объему выпитого грозила далеко превысить годовой водосброс великой русской реки. Вика сопроводила бесчувственное сашино тело до шереметьевского аэропорта, чмокнула на прощанье в похмельный рот соленым от слез поцелуем, пообещала любить вечно, и они расстались, как выяснилось позже, навсегда.
Саша отсутствовал в Сараево меньше трех месяцев, но за это короткое время город успел измениться до неузнаваемости. Нет, дома остались прежними, но люди, люди… Повсюду царило какое-то напряженное отчаянное веселье, странным образом напомнившее Саше волгоградские недели перед путчем. Только там, в русском городе, это напряжение трансформировалось в злобу и дикое пьянство, а здесь во что-то иное, сходное с пиром во время чумы. В соседней Хорватии уже гремели выстрелы, обильно лилась кровь; каждому ребенку было ясно, что и здесь война — всего лишь вопрос времени. А коли так — давайте же веселиться до упаду! И веселились. Ночные клубы работали чуть ли не круглосуточно, разудалая музыка наяривала в переполненных кафе; прежние, казавшиеся неразрывными связи рвались с треском, распадались скрепы и основы. Мужчины и женщины судорожно праздновали жизнь, переходя от столика к столику, из постели в постель; еще одна вечеринка, еще один танец, еще одна ночь, еще один партнер — и снова вперед, вперед, очертя голову, лишь бы не замечать, лишь бы не видеть черного рыла Чумы, встающей над грозовым горизонтом, не слышать ее людоедского рыка. Забыться, забыться…
Главный редактор встретил Сашу с распростертыми объятиями.
— Вернулся, сынок, вот и хорошо, вот и здорово! — сказал он, бросая Саше последние номера еженедельника. — Познакомься с нашим новым профилем и начинай немедленно, рук не хватает. Тут такие дела, такие дела…
Судя по запаху перегара, дела действительно шли полным ходом, хотя и несколько наперекосяк. Саша взял в руки журнал и оторопел. С обложки, широко распахнув гладко выбритую промежность, на него смотрела глянцевая красотка.
— Не будь ханжой, — преувеличенно бодро произнес главред у него за спиной. — Теперь это повсюду. Свобода, мать ее…
Саша раскрыл номер. Порно было везде, чуть ли на каждой странице.
— Но как же так?.. — недоуменно начал он. Главный остановил его резким движением руки.
— Не говори ничего, ладно? — сказал старик и пошел к буфету за бутылкой. — Ты же не хочешь, чтобы я расплакался прямо перед тобой, мальчишкой? Считай, что эпоха коммунизма плавно перетекла в эпоху порнографии. Хоть какой-то шаг вперед, и то слава богу…
Саша пожал плечами и приступил к работе. Новый «профиль» оказался необыкновенно простым и прибыльным: следить за соблюдением авторских прав в сараевском чумовом загуле было решительно некому, и поэтому журналистика практически сводилась к простой перепечатке порнографии отовсюду, где ее только можно было найти. Длинных текстов все равно уже никто не читал по причине полного отсутствия свободного времени между пирушкой и похмелюшкой. Достаточно было разбросать в темном пространстве между грудями, задницами и рекламой ночных клубов несколько коротеньких новостных фраз, стараясь при этом не особо расстраивать читателя политическими событиями, и сосредоточиться на том, что действительно интересовало всех: к примеру, кто кого бросил или кто с кем, наоборот, переспал. Заметно возросшие тиражи свидетельствовали о безоговорочной правоте нового культурного направления.
— Глас народа — глас Божий… — вздыхал главный, поднося ко рту очередной стакан. — Если люди этого хотят, Саша…
Но Сашу от «нового профиля» тошнило, и даже высокие заработки не помогали. Вика, написав крупным почерком несколько страстных полуграмотных посланий, замолкла и больше не отвечала ни на письма, ни на телеграммы. Телефонная связь практически не работала, а в тех редких случаях, когда все- таки удавалось пробиться на волгоградский номер викиных и гелькиных родителей, никто не отвечал. Для того чтобы разобрать и понять викины каракули, а также для перевода собственных писем Саша пользовался помощью отца. Отец владел русским относительно свободно. Сдержанно хмыкая, он всматривался в сашины тоскливые пассажи про «незабываемые ночи», «уютное гнездышко» и «любовь до гроба», пожимал плечами, но до поры до времени помалкивал. Мать вздыхала у плиты, комкая в руках узорчатое полотенце.
В начале января, когда Саша пришел с очередным заказом на перевод, отец усадил его за стол, сам сел напротив и сказал:
— Вот что, сын. Хватит. Судя по письмам, работа с порнографией сильно портит твой вкус. Ты становишься пошляком, Саша. А ведь когда-то был неплохим репортером, я помню. Теперь эта Вика… Она не пишет тебе с октября, уже три месяца. Может, она уже давно оттуда уехала. Ну зачем ты продолжаешь гонять свою почту в никуда? Да еще и с этими ужасными «помнишь ли ты наш чудный сеновал»? Тьфу!.. И этот молодой человек еще мечтал о Пулитцеровской премии!
Саша поджал губы.
— Ты сильно ошибаешься, если думаешь, что мне нравится моя нынешняя работа, — сухо заметил он, игнорируя тему Вики. — Но больше ничего нет. Если уж ты, журналист с именем, вот уже полгода не можешь напечатать ни строчки, то что же тогда говорить обо мне? Или у тебя есть какие-то другие предложения? Наркосклад не предлагать.
Мать, ставя на стол еду, вздохнула и погладила его по голове, как маленького. Отец серьезно кивнул.
— Правильно, об этом и речь, — подтвердил он. — В Сараево другой работы нет, и во всей Югославии тоже. Ты обречен заниматься здесь этой пакостью, да и то неизвестно, надолго ли. В феврале будет референдум о боснийской независимости, а потом сразу начнется война, это очевидно. А что такое война на Балканах, тебе должно быть известно из курса истории.
— Брось, отец, — сказал Саша. — Мы в Европе, в конце двадцатого века.
Мать у плиты всхлипнула. Отец снова кивнул:
— Да, да, конечно, в конце… В общем, мы с матерью подумали и решили так. Тебе надо уехать отсюда. Это легко: сейчас ничто тебя здесь не держит — ни семья, ни работа… Разве что мы… немножко. Езжай в Англию, возьми пару журналистских курсов в университете, отточи язык, поучись новой технике. У нас есть немного денег — на год тебе хватит. На прошлой неделе я разговаривал со своим давним приятелем из службы Би-Би-Си. Он обещал помочь. А через год, когда здесь начнется настоящая заварушка, такие репортеры, с хорошим английским языком, западной техникой и югославским опытом будут везде нарасхват. Представляешь, какие перспективы, сынок? Настоящая работа, крупнейшие мировые агентства, ведущие газеты… Эх, мне бы твои годы!..
Саша задумался. Все это звучало очень неожиданно, но в то же время и очень реально. Отец никогда не ошибался в своих прогнозах. Да и потом, действительно, на кой черт ему сдался этот сумасшедший город с его порнушной журналистикой и порнушным, ненатуральным весельем, с войной, маячащей на горизонте? Что, кто у него здесь — друзья?.. любимое дело?.. любимая женщина?.. — никого, кроме родителей. Гм… а родители — этого мало?
— А как же вы? — спросил Саша не очень уверенно. — Да и потом — деньги. Год в Англии стоит уйму денег, а уж за учебу там могут заплатить разве что нефтяные шейхи…
