воздействиям, но выпиваю янтарную коньячную жидкость, которая вспыхивает у меня внутри.
Все знакомые медики проводят со мной разъяснительную работу, а особенно стараются свекр со свекровью. Меня пытаются убедить, что журналюга-борзописец вытащил в эфир сущий пустяк, на который, не будь этого злосчастного репортажа, никто и внимания бы не обратил.
— Минздрав расследует дело, над которым смеются все специалисты. Я правильно понимаю?
— А что ему остается делать, надо реагировать на критику прессы.
С тех пор, как случилась путаница с пробирками, я стала другим человеком. Меир постоянно добивается близости, но я не даю ему ко мне прикасаться. Одна мысль об этом вызывает у меня ужас и спазм придатков. Режу салаты в резиновых перчатках и слежу, как бы не порезаться. Я не могу заставить себя поцеловать девчонок на ночь — тюкаю их подбородком в макушку, стараясь избежать контакта. Я не живу, а чувствую себя, как надувная кукла, из которой вынули затычку, и забыли сложить. Воздух вышел, и оболочка обвисла, но продолжает слабо шевелиться. Мне иногда трудно поверить, что все это происходит со мной, а не с другим человеком.
Одного из основателей технического анализа как-то спросили, почему этот самый анализ продолжает работать, несмотря на то, что мир радикально переменился.
— А что изменилось? — ответил патриарх экономики и лауреат Нобелевской премии, — миром по- прежнему движут все те же два фактора: жадность и страх.
Мною движет страх, как его ни называть: иррациональный, подспудный или реальный. Страх перед тем, что будет, если следующий анализ окажется положительным. Он поселился во мне и не дает ни минуты покоя. Работа отходит на второй план, и меня все чаще просто смешит «суета вокруг цифири», которой столь серьезно заняты окружающие меня люди. Мне все труднее отказать себе в очередной сигарете. Я встречаю на крыше Илану, мы вместе курим, иногда отправляемся обедать в дешевый ресторанчик, оплачиваемый нашей фирмой и популярный среди сотрудников. Без всякого умысла или намерения я часто обнаруживаю себя сторонним наблюдателем обсуждения производственных или бытовых проблем, которого совершенно не затрагивают эти проблемы. Я замечаю отсутствующий остановившийся взгляд Иланы и понимаю, что мысленно она находится не здесь, а совсем в другом месте. Мне приходит в голову, что, по сути, всеми людьми в жизни движет страх. В основном, это страх перед будущим, перед неизвестным. Страх потерять работу, страх перед смертью, перед болезнью, страх стать жертвой преступления или дорожной аварии. Можно продолжать этот список до бесконечности. Страх культивируется средствами массовой информации, он выгоден всем: и правительству, и работодателям. Испуганные люди покорны и легко поддаются воздействию, ими просто манипулировать, чем охотно пользуются все политики от края до края. Люди боятся будущего, боятся перемен, боятся остаться одни, остаться без средств к существованию. Им свойственно сбиваться в группы, которые обещают им защиту, будь то местная синагога или клуб филателистов. А крепче всего их держит место работы, незаметно подменяя страх преданностью и любовью. Там, где нет и не может быть никаких сентиментов, рождается сентиментальное послание миру:
— мы делаем его лучше
— мы делаем его доступным
— мы делаем это вместе
— мы стоим за свершениями
Эти лозунги универсальны. Их можно найти в колхозе, в киббуце, в любой политической партии. Вот уже много лет их подают под разными соусами, как селедку под шубой или щуку по-жидовски. А в последнее время даже самая большая щука, чтобы не быть прищученной очередным рвущимся к славе писакой, должна облачиться в зеленые одежды и бить хвостом налево: «МЫ ДЕЛАЕМ МИР ЛУЧШЕ». Но этого, естественно, мало, потому что лучший из миров должен непременно узнать о своих благодетелях, и тогда у костра бьют в там-тамы, на площадь выходят глашатаи, перед телекамерами появляются вице-президенты по связям с общественностью и являют публике очередной серый квадрат:
— мы прокладываем путь
— мы стремимся к совершенству
— мы открыты ветру перемен
— мы привержены нашим клиентам
— наш идеал — в простоте и доступности
— мы — одна компания
Узнаю от Иланы, что со времени раздутого прессой скандала ни одна живая душа не появилась в лаборатории, чтобы сдать кровь на совместимость. Мы как две узницы, ожидающие приговора по одному делу. Время уходит, истекает отмеренный песок в часах. Для меня каждый прошедший день — вызволение, для Даны — приближение конца, для Иланы — непреходящий ужас. С каждым днем уменьшаются шансы, понижается вероятность.
Песок сыплется с неумолимостью закона тяготения, называемого всемирным. По утрам я чувствую себя песочными часами, которые перевернули за секунду до того, как я открыла глаза, и которым выделено на жизнь строго учтенное количество песчинок. Иногда я сама — песок, в который затесался чужеродный объект, закупоривший течение времени. Дома меня окружают повседневной заботой, которой я бы только порадовалась в другое время, но сейчас она служит постоянным напоминанием о приближающемся сроке последнего анализа и вызывает лишь раздражение. С другой стороны, тактика постоянной пропаганды и убеждения, развернутая моими родственниками по всему фронту, начинает действовать, и я, в глубине души, прихожу к убеждению, что скандал в средствах массовой информации — это не более чем обыкновенная журналистская утка. Самое противное, что червяк сомнения не исчезает совсем, а продолжает ворочаться где-то глубоко внутри, не давая покоя ни днем, ни ночью.
Нет, пожалуй, самое противное не это, а то, что мне приходится жить двойной жизнью. Вся моя семья, мои братья, родители и родственники, а также родственники Меира пытаются отговорить меня от донорства, несмотря на то, что уже подписаны все бумаги. Чтобы прекратить разговоры, я соглашаюсь со всем и со всеми, у меня просто не осталось сил возражать. Для себя я давно уже все решила. Я лишь дожидаюсь того дня, когда мне можно будет пройти окончательную проверку.
Никогда раньше не задумывалась, сколько дурных голливудских фильмов начинается выходом главного героя из ворот тюрьмы, за которыми его поджидает старый друг-подельник или ослепительная красотка-любовница, и заканчивается всеобщими объятиями и ликованием под оглашение оправдательного приговора. А наложить картинки одна на другую не пробовали? Не получается? У меня тоже не получилось никакого ликования, только вселенская усталость, как будто какой-то межгалактический песок напрочь забил все поры и не дает дышать.
— Ну, держись, теперь-то ты от меня никуда не денешься! — Меир мгновенно среагировал на мой звонок.
Вот-вот, первым делом наш изголодавшийся голливудский герой отправляется со своей партнершей прямиком в постель, где и проводит время в соответствии с фантазией режиссера, текущим тарифом красотки и размером незаслуженно отсиженного срока.
— Могу я, наконец, трахнуть свою жену? — не унимается мой муж, а мне почему-то приходит на ум совсем другая мысль.
Только теперь, когда все позади, я начинаю осознавать, какая произошла со мной перемена. В голове у меня поселился вирус страха, перед которым бессильно любое лекарство. Я думала, что можно получить оправдательный приговор и забыть все, как страшный сон, выйти из тюрьмы, устроить оргию и отыграться за проведенное в заточении время.
Невозможно. Никогда не будет той прежней Дали. Я чувствую себя страшно постаревшей в свои тридцать три года.
Профессор, похоже, не рад, что ему напомнили о моем существовании.
— Приезжайте, конечно, — глухо говорит его секретарша с некоторым сомнением в голосе.
Я и приезжаю, напрочь забывая, что неплохо бы справиться о времени или назначить встречу. Попадаю в отделение в разгар суеты, напоминающей броуновское движение, и непонятной стороннему наблюдателю. Меня, очень вежливо, правда, просят подождать с часок. Выхожу из здания и медленно бреду по траве мимо скульптур Кадишмана, Цимбалисты, Тумаркина. Останавливаюсь перед «Матиссом»
