Македонии. Он разбил в сражении персидского царя и теперь он властелин Азии.
– Какое мне дело до царя? – спросил садовник. – Земля и есть земля, кто бы ни называл себя ее хозяином.
– Но если хозяин плохой, – возразил Гефестион, – земля страдает.
Абдалоним посмотрел на него. Его взгляд не был быстрым и скользящим, как обычно у финикийцев. Глаза его смотрели глубоко, они тщательно взвешивали. Это был почти македонский взгляд – острый и оценивающий, не смущающийся мелочами.
– И кто же ты такой? – Он хотел знать все.
– Он друг царя Александра, – ответил Теннес.
Абдалониму нужно было не это. Гефестион понял это прежде, чем Теннес заговорил. Улыбка появилась было на его лице, но он ее сдержал – сохранил свою трагическую маску, как говорил Александр, спокойную и нечеловечески серьезную.
– Я друг царя, – сказал он, – но это еще не все. Моего отца звали Аминтор; он был повелителем людей и коней в Македонии. Когда он умер, я унаследовал его земли.
– Почему ты там не остался?
Ловкий удар, от которого маска почти сломалась. Что скрывалось за ней, острая тоска по дому, или нелепая веселость, или смешение того и другого, Гефестион и сам не понимал.
– Мой друг оказал мне большую часть, – ответил он. – Он попросил меня разделить с ним его судьбу.
– То есть завоевание Азии, – констатировал Абдалоним. Ох, нет, он вовсе не глупец, хотя и не знал имени царя. Он не невежда, хорошо говорит по-гречески и четко ставит вопросы. – Не могу сказать, чтобы я очень любил персов. Они разгромили нас, отбросили назад, и нам долго пришлось восстанавливать разрушенное. Я был бы рад узнать, что они убрались навсегда. Но почему я должен радоваться новому повелителю? Он может оказаться еще хуже старого.
Гефестион почувствовал мгновенный приступ ярости, но тут же подавил его, вздохнул глубоко и осторожно, помня о своих перевязанных ребрах. Сосчитал удары сердца, чувствуя при каждом ударе боль от львиных когтей, и сказал:
– Хороший и честный царь может сделать очень много, даже под властью Великого Царя. Плохой царь может причинить много бед даже при хорошем Великом Царе. Но, – продолжал Гефестион, – так будет недолго, если узнает Александр. Александр очень терпелив. Но трусов и подлецов он терпеть не может.
– Я бы хотел увидеться с ним, – сказал Абдалоним.
– Ты сможешь это сделать, – ответил Гефестион, – если станешь царем. Он сам посадит тебя на трон и коронует собственными руками.
– Нет, – возразил Абдалоним, – со здешним народом так нельзя. Они тоже захотят сказать свое слово. Им очень не понравилось, когда персы так явно показывали, что они здесь хозяева. Из-за этого и началось восстание.
– Мы можем поговорить с народом, – вмешался Артас. – Ты знаешь нас, ты знаешь, каким мы пользуемся влиянием. Ты станешь царем Сидона?
– Хорошо, – сказал Абдалоним, глядя на корону и мантию. Они сверкали на солнце, а черная земля сада еще больше подчеркивала их великолепие. Абдалоним поднял выпачканные землей руки. – Но я не какой- нибудь князек, – сказал он.
Гефестион протянул свои руки. Они были достаточно чистые, но загрубели и покрылись мозолями от долгих лет возни с оружием и конской упряжью.
– Нежные руки быстро покроются волдырями, – сказал он, – если им придется править царством.
– Я тоже так думаю, – согласился Абдалоним и огляделся вокруг. Его сад стоял серый и пустынный в своем зимнем сне. Над головой неожиданно и резко прокричала морская птица. Абдалоним расправил плечи.
– Ладно, – сказал он. – Ладно. Отведите меня в баню и объясните, что должен делать царь, а потом посмотрим, как мне понравится этот Александр. Если мы друг другу подойдем, я согласен.
Гефестион наконец позволил себе улыбнуться.
– Вы друг другу подойдете. Поверь мне, владыка царь. Прекрасно подойдете.
Мериамон не присутствовала при встрече нового царя Сидона с Александром, но позже услышала о ней. Абдалоним был прям и совершенно бесстрашен, а Александр, как говорили, был от него в восторге. Конечно, они подошли друг другу и Сидон согласился принять Абдалонима в качестве своего царя, хотя старейшины были недовольны, что ими будет править бедняк.
– Сделаем его богатым, – решил Александр и дал ему все, что было у прежнего царя, а также часть персидских трофеев и большое поместье за городом с его старым садом в середине. После этого волей- неволей старейшины тоже смирились.
Мериамон устала странствовать, устала от неудобств бродячей жизни, от дождей и ветров, от разговоров на чужих языках. И что хуже всего, она не могла спать, потому что как только засыпала, ее преследовали кошмары.
Персы тут были ни при чем. Маги ушли вместе с послами Дария и больше не возвращались, ни тайно, ни в открытую. Это было что-то другое. Как будто боги хотели говорить с ней, но расстояние было слишком большим, а ее сила слишком мала и слишком далека от своего источника.
Это был всегда один и тот же сон: темная страна, грифы и змеи, танцующие тени и голос, тихий и медленный. Она всегда просыпалась раньше, чем могла понять слова. Это не был сон умиротворяющий, как тот, что она видела в Маратосе. Его тьма была выше звезд. У богов были лица демонов. Мериамон всегда лежала в кровати, которая не была египетской, вдыхала воздух, который не был воздухом страны Кемет, и знала в предрассветной мгле, что умрет, если не увидит снова родины.
Она худела, персидские штаны стали ей велики. Лицо ее стало костистым и изможденным; когда она случайно увидела свое отражение в серебряной чаше, то обнаружила, что глаза у нее ввалились.
– Ты выглядишь ужасно, – сказал Нико. Они уже почти неделю были в Сидоне, и армия стала обустраиваться, как делала всегда, если появлялась возможность. Куда они пойдут дальше и что будут делать, никто точно не знал, хотя по этому поводу ходило множество слухов. Мериамон заставила себя встать с постели, надела что попалось под руку и вышла в центральную комнату, где Нико сидел один и чинил ремень щита. Было совершенно непонятно, как это можно делать, если только одна рука здорова, а другая в лубках, но он как-то ухитрялся.
Нико уже не смотрел на нее так ужасно, когда она вышла утром, но приветствовал ее в своем лучшем духе. Она удержалась, чтобы не закрыть лицо руками, и подошла посмотреть на завтрак, разложенный на столе. Греки никогда не едят до полудня ничего, кроме сухого хлеба, но финикийцы более благоразумны: они плотно едят до начала дня, чтобы день начался хорошо. На столе были свежеиспеченная лепешка, чаша с финиками, кувшин разбавленного вина и еще что-то, вкусно пахнущее специями. Мериамон почувствовала спазмы в желудке.
– Ты выглядишь так, как будто не спала с самой Иссы, – сказал Нико. – Ты больна?
– Нет, – ответила Мериамон не задумываясь, налила чашу вина, с трудом отпила глоток.
Нико встал. Прежде он делал это с трудом, потому что ему мешали боль и лубки на руке, но теперь он уже выздоравливал, и к нему вернулась его удивительная грациозность.
– Ты скучаешь по дому?
Мериамон не любила, когда ее вызывали на откровенность, поэтому она направилась к двери.
Но он был уже там, широкий, как стена, и такой же неприступный.
– Вернись и поешь, а потом я отведу тебя к Филиппосу.
– Я не голодна, – ответила Мериамон, – и врач мне определенно не нужен.
– Ты не можешь видеть себя… – начал Нико. Она яростно посмотрела на него.
– Я не больна!
– Скажи это своему зеркалу.
Она медленно, глубоко вздохнула.
– Да, я скучаю по дому, – призналась она, – да, я плохо спала. Но я не больна и не помешалась… если ты не доведешь меня до этого.
