были великолепны. Беспокойные, как и он сам, пронзительно-светлые, они могли вдруг замереть, не мигая, устремившись далеко на горизонт, где только он видел что-то. Какого они были цвета, она не могла бы сказать. Серые, голубые, серо-голубые, зеленые, серо-зеленые. Один был темнее другого, а может, это только игра света?
Александр повернулся, и глаза его, сейчас светло-серые, осмотрели Мериамон с головы до ног, с любопытством и чуть насмешливо.
– О боги, кто же ты такая?
Он задал этот вопрос просто, как ребенок, с детской дерзостью и с детской уверенностью, что его за это не накажут. Она не могла сдержать улыбки.
– Меня зовут Мериамон, – ответила она, – я была певицей в храме Амона в Фивах.
Он слегка нахмурился. Она видела, как его быстрый ум перескакивает с одной мысли на другую: глаза его меняли цвет с серого на зеленый, потом на голубой и опять на серый.
– Была? – спросил он.
– Теперь я здесь.
– Зачем?
Детская прямота – да, но ум не детский, он взвешивал, измерял, оценивал все, что было в ней.
– Чтобы служить тебе, – ответила Мериамон. Он нетерпеливо мотнул головой. Ну конечно, она пришла, чтобы служить ему, говорил этот жест. Он же Александр.
– Ты прошла долгий путь, чтобы предстать перед царем варваров.
– Мои боги привели меня сюда, – сказала она.
– Почему… – начал он. Кто-то окликнул его, срочно, не желая ждать. Он пробормотал что-то коротко и грубо и усмехнулся, заметив выражение ее лица.
– Мариамне, – его язык странно произносил ее имя, – я должен отдать распоряжения войску, похоронить мертвых и отпраздновать победу. После этого мы с тобой поговорим. Ты придешь посмотреть обряды диких эллинов?
Он не дикарь, хоть и варвар. Она улыбнулась в ответ.
– Вы, греки, такие дети!
Он расхохотался.
– Все так говорят. Ну, так ты придешь?
– Приду, – ответила Мериамон.
3
Как глупо, что она забыла об этих эллинских дикостях!
Они хоронят своих мертвых. Да, конечно. Но сначала они их сжигают! Они шли теперь в длинной сверкающей процессии – каждая кираса блестела, каждый наконечник копья вспыхивал в лучах солнца, кони в своей лучшей сбруе, запряженные в колесницы, фыркали, пританцовывали и трясли плюмажами. Они окружили поле Иссы, растеклись и образовали неровную длинную линию, как будто одно гигантское блестящее существо, и застыли в строю перед лицом своего царя. На нем были золотые латы, шлем в виде львиной головы. Он сидел верхом на своем небольшом черном коне, таком же знаменитом, как и он сам, слушал вопли восхищения и отвечал на них ослепительной улыбкой.
Затем все собрались вокруг башни, сложенной из дров и мертвых тел, и совершали свои обряды и смотрели, как жрецы льют масло на костер. Царь первым бросил факел. Он описал высокую дугу под серым сводом небес, перевернулся и упал на самую вершину костра. За ним, как падающие звезды, полетели другие. Первые языки пламени лизнули бороды тех, кто стоял ближе всего, и вдруг огонь вырвался на свободу.
Мериамон не могла смотреть, как горят тела. Ветер относил дым в сторону, но это было невыносимо. Что же теперь будут делать их души? Как они пойдут по стране мертвых, на какое правосудие они могут надеяться, если у них не осталось земного пристанища?
Люди рыдали: это была часть ритуала. Мериамон почувствовала, как и ее губы задрожали. Так много тел, так много потерянных душ! Боги, как же так можно?!
Рядом с ней на склоне стояли другие люди. Большинство молчали. Кто-то сказал рядом:
– Ты потеряла кого-то в битве?
Это был голос женщины, чьей угодно, но только не персидской. Женщина стояла спокойно, одетая как гречанка, вуаль, наброшенная на волосы, прикрывала лицо. Мериамон засмотрелась на нее: локоны бронзово-золотых волос, гладкий лоб цвета слоновой кости, огромные темные глаза. В них светились симпатия и любопытство – обычное для греков выражение. Ее выговор был безупречен.
– Как они могут так поступать? – спросила Мериамон. – Как же можно разрушать тело?
– Так освобождаются души, – сказала гречанка. – Потом мы похороним кости, и они смогут отдохнуть.
– Разве это отдых? Когда уничтожено тело?
Брови гречанки сошлись на переносице, густые, красиво изогнутые.
– Душу надо освободить, чтобы она могла пересечь Реку и попасть в Гадес, а кости должны лежать под землей. – Она вздрогнула под своей тонкой голубой накидкой с вышивкой по краю. – Как это ужасно – быть прикованным к гниющей плоти и не находить успокоения!
– У нас такие разные веры, – сказала Мериамон с трудом.
– Ты египтянка, да? Я слышала, в лагере есть женщина из Египта.
– Меня принимали за мальчика, – сказала Мериамон.
– Ну, тогда тебе повезло, – заметила гречанка. – Поверь мне, там, где эллины, гораздо безопасней женщине, чем мальчику.
Мериамон взглянула на нее.
– Но ведь некоторые военачальники привезли с собой жен?
Гречанка рассмеялась, мелодично и звонко. Такой перелив радостных нот – это искусство, отработанное до инстинкта.
– Жена? Я?! Спаси меня, Афродита! Нет, моя дорогая египетская гостья, я просто следую за войском, и называют меня гетера. Ты когда-нибудь слышала о Таис?
– Не больше, чем ты слышала о Мериамон.
Таис откинула вуаль. Она не была такой ослепительной красавицей, как ожидала Мериамон. Глаза ее были великолепны и кожа безупречна, но нос был слишком длинным даже на греческий вкус, рот слишком широкий и чувственный, подбородок слишком твердо очерченный. Характер – вот как это называлось.
Мериамон никогда раньше не разговаривала с гетерой. Наложницы – у мужчин в стране Кемет они были. Были там и женщины, торговавшие своим телом для мужской утехи. Но те, кто носил звание «подруги», были только в Греции, и было это странно.
– Мы необходимы, пойми, – сказала Таис своим ясным, звонким голосом. – Для некоторых мужчин мальчиков недостаточно, а их жены годятся только для того, чтобы прясть шерсть и нянчить сыновей. Мы же даем мужчинам то, чему жены едва обучены, а мальчики не имеют вовсе. Мы заслуживаем имени, которое нам дали.
– В Египте, – сказала Мериамон, – таких женщин называют женами.
– Счастлив Египет, – ответила Таис и полуотвернулась, потупив прекрасные глаза.
Мериамон уже видела человека, который подходил к ним. Он сегодня утром вместе с царем ехал в траурной процессии. Он был немного старше, чем другие, ближе к тридцати, чем к двадцати, с худощавым энергичным лицом: высокий, широкоплечий, с большими руками, но грациозный и ловкий в движениях, каким должен быть настоящий воин.
Он учтиво приветствовал Таис, как благородную женщину. Таис стояла, скромно опустив глаза, и ответила на приветствие на своем чистейшем аттическом наречии.
– Птолемей, – сказала она, – ты знаешь госпожу Мариамне?
Он поклонился: приветливо, любезно и чуть насмешливо. – Царь говорил о тебе, – сказал он. Мериамон подняла бровь.
– Он очарован, – сказал Птолемей. – Неужели Филиппос действительно позволил тебе прийти прямо в лазарет и творить там чудеса?
– Ну, что касается позволения, – ответила Мериамон, – думаю, у него просто не было выбора. Но
