Она не спорила.
Александр понял. Он положил руку на спину Буцефала и оперся на него, с виду непринужденно, хотя все его тело было напряжено.
– Завтра мы будем в Египте.
– Да, – согласилась Мериамон.
– Ты говоришь, что он будет рад мне.
– Как невеста своему любимому, – отвечала она.
– Ты готова поставить на это?
– Конечно. Я ставлю на кон Два Царства.
– Ставка, достойная царя! – засмеялся он.
– Они были твоими с самого твоего зачатия.
Веселость исчезла с его лица. Он провел ладонью по шее коня. Не то что в сомнении: Александр был не таков. Но настроение его омрачилось.
– Так ли? – спросил он. – Моими без всяких условий? Или я должен пройти испытание? После Тира, после Газы… Неужели твоя страна отвергнет меня, потому что не я ее основал?
– Завтра ты увидишь.
Он нахмурил брови.
– Это тоже входит в пари?
– Да.
– Но разве все может быть так просто?
– В Тире было просто? А в Газе? Разве ты не заплатил за все, Александр?
– Всегда всему есть своя цена, – ответил он.
– Нет такой, которую ты не смог бы заплатить.
– Да, но захочу ли? – Он выпрямился. – Нет, не отвечай. С тех пор как я покинул Газу, от меня нет толку. Хорошая была взбучка, ты оказалась права. Ты рада, что я согласился с тобой?
– Нет, – ответила Мериамон.
– Тогда что же обрадует тебя?
– Я буду рада видеть тебя в Великом Доме Египта.
– Странно же я буду там выглядеть, – сказал он.
– Там твое место.
– Это ты так говоришь, – возразил Александр, затем поднял голову, подтянулся, как мог только он один, снова поймал свой огонь, нашел своего бога там, куда тот удалился на время испытания. – Ладно, я сам посмотрю. Ты будешь со мной?
– Как раз за тем я и пришла.
Он улыбнулся своей внезапной улыбкой.
– И теперь ты получишь то, за чем пришла. Я надеюсь, это принесет тебе радость.
Она ложилась спать с легким сердцем, хотя опять могли начаться сны. Сегодня ночью она откроет им свое сердце. Пусть там будет тьма, пусть там будет страх – она встретит их лицом к лицу и победит. Сила страны Кемет была в земле под ее ногами. Радость страны Кемет пела в ее крови.
Может быть, слишком рано. Мериамон не боялась признать это. Они еще не в стране Кемет. Но не было силы, способной заглушить пение, звучавшее в ее душе.
В лагере не было воды, чтобы принять ванну. Она очистила себя так тщательно, как только могла с помощью песка – средства жителей пустыни, лучшего, чем можно было бы ожидать, особенно если не обращать внимания на песок в волосах. Конечно, лучше, чем растительное масло, которым натирались эллины, а потом счищали скребками, отчего в лагере пахло, как в неопрятной кухне. Чистая, как только возможно, и дрожащая, потому что ночь в пустыне холодная, она отправилась в постель.
Ее тень вытянулась позади нее. Она отпускала ее на охоту, но тень не ушла. Так же, как и Сехмет, которая свернулась, мурлыча, рядом. Под такой охраной, оградившись заклинанием от злых сновидений, она погрузилась в сон.
Был тот же самый сон. Она знала, что он будет. Эджо и Нехбет угрожающе вздымались над ней – змея и хищная птица, такие огромные, каких она еще не видела. Она пришла к вратам их могущества. Оно барабанной дробью гудело в сухой земле, оно звенело в небе. Оно могло убить одним ударом.
Сегодня она не боялась. Сейчас, как и тогда, когда она видела этот сон впервые, она находила успокоение даже в его ужасах. Страна Кемет. Два Царства. Она шла по воле богов, будучи их инструментом.
– Конечно, инструмент, – произнес позади нее голос. Знакомый голос, голос женщины, негромкий и сладостный, от которого замирало сердце, но величественный, каким не может быть голос простой смертной. – Но и больше, чем просто инструмент. Его воля настолько же его собственная, как воля любого бога.
– Однако, – сказала Мериамон, не смея обернуться, – он человек, и он смертен.
– Такой была даже я, – произнес голос с искоркой смеха. – Смертная плоть, смертная женщина. Такая же, как ты.
– Я не богиня.
Голос Мериамон разнесся эхом в темноте. Воцарилось ужасающее молчание.
Но даже теперь Мериамон не боялась. Она была выше страха. Гораздо тише она сказала:
– Я не богиня. Мне не дано такого бремени.
– Ты так называешь это?
– Я превращусь в Осириса после смерти, как превращаются все умершие – и мужчины, и женщины. В этой жизни я всего лишь Мериамон.
– Так, – молвил голос. Богиня. Мериамон не чувствовала в ней гнева.
– Ты говорила со мной, – сказала Мериамон, поскольку богиня молчала. – Опять и опять, ночь за ночью. Я никогда не понимала тебя. Ты была слишком далеко.
– Дело не в этом, – возразила богиня. – Было еще не время тебе услышать.
– И все же ты говорила.
– Даже у богов есть свой рок и судьба. Мериамон стояла неподвижно в объятиях ночи.
Она чувствовала ее, как свою тень, – тонкие, божественно сильные руки, длинные пальцы с когтями; недвижимо, но довольно бережно. Она чувствовала и присутствие Сехмет, тепло у ног, мягкое урчание. Кошке не запрещалось смотреть на лицо стоящей позади Мериамон, оно не ослепляло ее и не повергало в ужас. Она сама была богиней, воплощением богини.
– Такова она, – сказала великая, стоящая позади. – Таков и тот, кого ты привела к нам. Он несет огромное бремя гордости. Но он учится. Он начинает понимать.
– Он может умереть за это.
– Если таков будет его выбор.
Мериамон прижала ладонь к захолодевшему сердцу. Она знала, каковы боги. Она принадлежала им с самого своего рождения. Спокойно разговаривать и слышать сказанное таким голосом то, чего она больше всего боялась услышать…
– Дитя, – сказала богиня, и голос ее был самым нежным в мире. – Дитя, взгляни на меня.
Руки Мериамон расслабились. Она обернулась не сразу. Ей понадобилось время, чтобы собраться с духом, укрепить свою волю.
Это была просто женщина. Маленькая длинноглазая египтянка в льняном одеянии, в парике. Она была красива, как может быть красива царица, знатная дама или просто жена крестьянина с нильских полей: изящный овал лица, точеный нос, полные, четко очерченные губы.
– Нефертити, – сказала Мериамон. Не для того, чтобы назвать ее, просто, чтобы назвать то, чем она была. Прекрасная пришла.
Прекрасная улыбнулась.
– Таково мое имя, и имя многих моих дочерей. А ты, возлюбленная Амона, хочешь ли ты знать другое мое имя?
– Мне не нужно, – отвечала Мериамон. Ей нужно было бы склониться в почтительном поклоне, но было уже поздно делать это – даже зная то, что она знала теперь, глядя на прекрасное лицо смертной, глядя в
