человеческих силах…” Но чувство, более сильное, чем усталость и страх, не позволило ему произнести эти слова вслух.
И море покорилось.
Он вывернул ударники и сбросил их в воду. Коротко плеснуло море, навеки похоронив консервированную смерть в своей глубине. С помощью лейтенанта Сергей взобрался на палубу лодки. Две- три минуты стоял, не шевелясь, натужно дыша. Потом направился к мостику. Шел медленно, пошатываясь от усталости, с трудом переставляя прилипающие к палубе ноги. Шагавший сбоку лейтенант заглянул ему в лицо и — поразился. Камышев улыбался. Счастливая улыбка осветила лицо матроса; оно казалось необыкновенно красивым. Лейтенант хотел что-то сказать ему, даже раскрыл рот, но тревожный выкрик сигнальщика остановил его:
— Самолет противника справа двадцать! Летит на нас!…
Мостик и палуба “Щуки” опустели. Щелкнула крышка рубочного люка. Вода забурлила и расступилась под телом подлодки.
Спустя минуту там, где дрейфовал подводный корабль, море катило пустынные волны.
Сильнее смерти
Могучий удар потряс лодку. В грохоте взрыва потонул ровный гул дизелей. Оцепеневших от неожиданности людей расшвыряло по сторонам. Град стеклянных осколков пробарабанил по палубе. Мигнув раз-другой, погас свет. Сквозь скрежет железа и клокотанье воды на мгновение прорвались и тут же захлебнулись пронзительные гудки ревунов.
Этот тревожный сигнал помог людям сбросить оцепенение, заставил их вспомнить о долге и необходимости бороться за жизнь.
Старшина торпедистов Андрей Мазин рывком поднялся с колен и бросился к переборке. Он действовал почти автоматически. Движения, выработанные годами службы, были скупыми и расчетливыми.
Задраив дверь в отсек, он метнулся к вентиляционному клинкету. Из трубы хлестала тугая, как сжатая пружина, струя воды. Старшина с трудом дотянулся до маховика. Вой воды оборвался. Толстая струя превратилась в журчащий ручеек. Где-то рядом послышался отчаянный голос Никушева:
— Старшина! Старшина! Где же ты, старшина?
— Здесь я, — спокойно откликнулся Андрей.
Никушев что-то сказал, однако слов Андрей не расслышал — их заглушил грохот нового взрыва. Удар, еще более сильный, чем первый, оторвал его от маховика и сбил с ног. Перед глазами замельтешили радужные круги. Андрей попытался подняться, но руки подломились, и он ткнулся лицом в палубу.
Сознание возвращалось к нему медленно. Ноющая боль в затылке мешала сосредоточиться, он долго не мог понять, что с ним произошло. Отсек тяжелым непроницаемым пологом накрыла темень. Казалось, за ней уже нет ничего — только провал в бесконечность. Тишина, пришедшая на смену грохоту, была зловещей и какой-то вязкой.
Окончательно в сознание его привел тихий, едва слышный стон. Андрей вспомнил все. Новый стон заставил его встать на колени и, цепляясь за клапаны, подняться на ноги. Боль, которой он не почувствовал в первые секунды, острыми крючьями впилась в тело, в ушах нарастал звон. Он рос, крепчал, ширился, пока не превратился в разрывающий черепную коробку трезвон колоколов громкого боя. Андрей изо всех сил сопротивлялся надвигающемуся обмороку. Несколько минут он стоял покачиваясь на тяжелых, негнущихся, как поленья, ногах, потом, шатаясь, побрел в темноту.
Под ноги попался аккумуляторный фонарь, выброшенный взрывом из гнезда. Андрей включил его и провел желтым лучом вокруг себя.
Завьялов лежал на палубе, уткнув лицо в ладони, и тихо стонал. Неподалеку от него, привалившись спиной к борту, сидел Никушев, не мигая смотрел в какую-то точку за спиной Андрея.
Старшина наклонился и осторожно перевернул Завьялова на спину. Лицо матроса заливала кровь, сочившаяся из раны на лбу.
Бинты и йод Андрей нашел в аптечке, но перевязка не получалась: руки плохо слушались его.
— Иди сюда, помоги мне, — познал он Никушева.
Темнота молчала. Андрей направил луч фонаря на матроса. Тот по-прежнему смотрел в одну точку.
— Матрос Никушев, ко мне! — словно выстрел, рассекла застоявшуюся тишину громкая команда.
Никушев встрепенулся, охнул. Глаза у него приняли осмысленное выражение.
Вдвоем они быстро закончили перевязку и перенесли Завьялова к торпедным аппаратам, где было посуше.
— Видать, расшибся сильно, — подал, наконец, голос Никушев.
— Воды налей! — приказал старшина.
Никушев торопливо нацедил кружку из аварийного бачка и протянул командиру.
Завьялов сделал несколько жадных глотков. Вода потекла по подбородку, холодными струйками заползла за ворот робы.
— Теперь хорошо… Спасибо, — сказал он и попытался сесть.
Андрей подошел к кормовой переборке. Предчувствие беды сжимало сердце. Стало жарко. Он стер пот со лба и взглянул на товарищей. Их лица смутно белели в темноте. Огромным усилием воли он поднял руку и легонько ударил по переборке. Прислушался. Ответа не было. Застучал сильнее, потом забарабанил обоими кулаками. На помощь к нему подскочил Никушев.
Затаив дыхание все трое вслушивались в тишину за переборкой.
— Еще… еще стучите! — дрожащим голосом требовал Завьялов.
И они стучали. Слушали зыбкую, звенящую тишину и снова стучали.
— Как же это, старшина? Почему молчат? — растерянно спросил Никушев. — Почему молчат? — повторил он громче.
Андрей торопливо выключил фонарь, он не хотел, чтобы матросы видели его лицо. У него было такое ощущение, будто в груди что-то оборвалось. Сердце, которое он прежде никогда не слышал, билось тяжелыми неровными точками.
— Что делать будем, старшина? — тихо спросил Завьялов.
— Нету никого… одни остались, — простонал Никушев. — И Епишина нет, и Важенина, и командира нашего… Все они там.
Он приткнулся к торпедному аппарату и заплакал, размазывая ладонью слезы по лицу.
— Будет тебе. Ну, будет! — через силу сказал Андрей. — Жить нам надо. Сравняем в отсеке давление с забортным, отдраим люк и выйдем на поверхность в спасательных масках. Глубина тут небольшая, двадцать три метра на глубомере. И берег недалеко, попробуем до него вплавь добраться…
— А если фашисты наверху? — хрипло спросил Никушев.
— Пистолет есть. Живыми не возьмут.
— Нам-то с Никушевым все одно наверх не выбраться, — выговорил Завьялов.
— Ерунду городишь! — оборвал его старшина. — Трусишь, что ли?
— Ну, я, к примеру, трушу, — всхлипнул Никушев и вдруг сорвался на крик: — Да, да! Трушу! А что, может, запретишь? Накажешь?…
Мазин сморщился, как от сильной боли. Хотелось закричать в ответ, ударить по кривящемуся мокрому лицу. Но, будто не слыша обидных слов, он продолжал выжидательно глядеть на матросов.
— Ты-то смелый! Храбрец! Бери, хватай свою масочку! А нам все равно загибаться в этой коробке! — в исступлении кричал Никушев.
— Погоди, Санек, — остановил его Завьялов. — Погоди же, — еще мягче повторил он и, когда Никушев оборвал свой крик, сказал, словно извиняясь за вспышку товарища: — Не обученные мы
