огромный, сумрачного вида мужчина, одетый в коричневую униформу почтового служащего с меткой на груди, был чем-то похож на медведя гризли. Его черные с проседью волосы спускались ниже плеч, а руки были такие толстые, что казалось, он не смог бы держать их вдоль тела, они так и остались бы торчать под углом, подобно лапам медведя, если бы тому вздумалось ходить как человеку. Хилли не мог отвести от него глаз. В этой коричневой униформе и со своей всклокоченной черной бородой человек походил на какого-то сумасшедшего южноамериканского диктатора.
— Все, что касается перемещения шаров, — моя стихия, — продолжал вещать Одум. — Двигать шары — моя вторая натура, если хотите.
— Действительно, я знаю людей, у которых есть талант на такие штуки, — вежливо сказал медведеподобный мужчина низким, довольно приятным голосом.
Он взглянул в сторону Хилли, и тот вздрогнул, увидев беловатый, закрытый бельмом глаз. Дерганый подросток встал рядом с ним, отбросил волосы с лица и проговорил резким фальцетом: «Я ставлю двадцать баксов. Каждый раз, как он проиграет». Он выщелкнул из пачки сигарету и отточенным движением забросил ее себе в рот, однако Хилли заметил, что, несмотря на всю наигранную крутость, руки у него тряслись, как у старика. Затем парень наклонился к Кэтфишу и что-то прошептал ему на ухо. Тот усмехнулся.
— Продует, сейчас тебе! — бросил он и, небрежно выбрасывая ноги вперед, направился к играющим.
Паренек закурил сигарету и осмотрел зал. Его глаза блеснули серебристым огнем, и, когда его взгляд упал на Хилли, мальчик поспешно отвернулся — эти безумные глаза, слишком светлые для темно-загорелого лица, напомнили ему старинные картинки с изображением юных солдат-конфедератов перед боем.
В другой стороне зала бородач в коричневой униформе повернулся и посмотрел в их сторону единственным зрячим глазом. Хилли сразу же заметил некое сходство между этими двумя типами.
Несмотря на то, что бородач был гораздо старше и в три раза крупнее паренька, глаза его были такого же серебристого оттенка и такие же странно неживые, и говорили эти двое одинаково — едва открывая рот, как будто боясь показать гнилые зубы.
— И сколько ты намерен с него слупить? — спросил вернувшийся Кэтфиш.
Парень коротко хохотнул, а у Хилли чуть комикс из рук не выпал. Как он мог забыть тот сумасшедший смех! После того случая на мосту он у него все время в ушах стоял. Это же был точно тот придурок с пистолетом, просто без шляпы Хилли его сразу не узнал. Хилли вцепился в книжку, на которой девочка с открытым ртом кричала через плечо своему спутнику, еще не видя, что он превращается в гигантскую летучую мышь: «О Билли, смотри, вон та статуя
— Смотри, Дэнни, Одум неплохо играет, — проговорил Кэтфиш.
— Возможно, он мог бы обыграть Фариша, если бы был трезв. Но у пьяного у него нет шансов.
Дэнни? Фариш? Неужели это тот самый Дэнни Ратклифф? Другого Фариша в Александрии точно не было. Так вот кто стрелял тогда на мосту! Ну ничего себе! Одно дело, если тебя обстреляли какие-то обкуренные придурки, но совершенно другое — если это был сам Фариш Ратклифф. Хилли не терпелось броситься к Харриет и все ей рассказать.
Усилием воли он заставил себя уставиться в комикс, жадно ловя каждое слово знаменитого Фариша.
Фариш был весьма известен в Александрии грабежами и угонами, но не только. Он также сочинял памфлеты, писал протесты против действий правительства, давая им названия вроде «Кошелек или жизнь» (памфлет, посвященный новому закону о налогообложении) или «Не МОЯ дочь» (декларация против реформы образования). Но все это прекратилось в одночасье после того случая с бульдозером.
Никто так и не смог понять, зачем Фаришу понадобился бульдозер. Пропажу заметил сторож на строительном участке почти сразу же, и уже через час за Фаришем выслали погоню. Фариш тем временем выехал на шоссе и направился в сторону Мемфиса. На призывы полиции остановиться он не реагировал, наоборот, производил в ответ угрожающие манипуляции ковшом. Когда полицейские патрули перегородили дорогу с двух сторон, Фариш съехал в поля и, не разбирая дороги, помчался через фермерские хозяйства, круша деревянные изгороди и пугая коз, которые скакали из-под гусениц во все стороны. В конце концов, бульдозер въехал в овраг и застрял там намертво. Поняв, что ему больше не сдвинуть машину с места, Фариш поднялся на самый верх кабины, достал револьвер двадцать второго калибра, приставил его к виску и выстрелил. В местной газете тогда появился снимок — растерянный полицейский стоит над безжизненным телом посреди коровьего пастбища, а рядом завалился набок перепачканный грязью бульдозер.
Хилли никогда в жизни не приходилось видеть Фариша так близко, но истории про него он слышал всю свою жизнь. Никто так и не смог понять, зачем Фариш стащил бульдозер, и уж совсем не ясно было, почему он пытался себя застрелить. Когда Фариш вышел из комы (хотя доктора были уверены, что он останется в состоянии овоща на всю жизнь) и потребовал картофельного пюре, его перевели из тюремной больницы в психиатрическую, и не без оснований. Но из нее Фариш вышел уже другим человеком. Говорили, что он вроде бы завязал с кражами и взломами, открыл свою таксидермическую лабораторию и стал чуть ли не исправным налогоплательщиком.
Между тем Кэтфиш обменялся несколькими словами с группой мужчин среднего возраста, которые сидели за соседним с Одумом столиком. Один из них, толстяк в желтой рубашке, с маленькими, как у свиньи, глазками, подошел к столику Одума, несколько секунд смотрел на него, а потом потянулся к заднему карману брюк. Почти одновременно с ним такой же жест проделал еще один из стоящих за его спиной зрителей.
— Эй, — прикрикнул на него Дэнни через зал, — не горячи коней. Если игра пойдет на деньги, следующий кон — за Фаришем.
Фариш громко харкнул, сплюнул на пол и тяжело поднялся на ноги.
— Ха! — сказал Кэтфиш, хлопая его по спине. — У нашего Фариша всего один глаз, зато какой!
— Убери руки, ублюдок, — негромко проговорил Фариш, но в его голосе чувствовалась такая неприкрытая угроза, что Кэтфиш поспешно отдернул руку и, отвернувшись, снова сунул ее теперь уже Одуму.
— Кэтфиш де Бьенвилль, — сказал он с обходительной улыбкой.
Одум посмотрел на него исподлобья и презрительно сложил руки на груди.
— Я знаю, как тебя зовут, — буркнул он.
Фариш вытряс из кармана два четвертака, вставил их в металлическую щель приемника и резко дернул рычаг. Где-то внизу загрохотали, выкатываясь, шары.
— Я обыграю одноглазого Фариша так же легко, как и любого другого, будь у него хоть три глаза, — заявил Одум, пошатываясь и хватаясь за кий, чтобы не упасть, — я король шаров, я сделаю любого, хоть самого президента. Эй, а ну поди прочь, чего ты все трешься вокруг меня? — это было предназначено Кэтфишу, который приблизился Одуму со спины.
Кэтфиш наклонился и что-то прошептал ему на ухо. Белесые брови Одума озадаченно сошлись на переносице.
— Что, Одум, не хочешь играть на деньги? — уничижительным тоном спросил Фариш. — Ты чо, заделался дьяконом в баптистской церкви?
— Да нет, почему? — Мысль о возможной наживе, которую Кэтфиш вложил в его опухшие от пьянства мозги, постепенно проявлялась на лице Одума, как облачко, одиноко плывущее по чистому голубому небу:
— Папуля, — вдруг произнес тонкий, скрипучий детский голосок от двери.
Это была Лашарон Одум. Она стояла в дверном проеме, отставив в сторону бедро каким-то непонятным для Хилли, но неприятно взрослым движением. На бедре, обхватив ее руками, сидел малыш, такой же грязный и худой, как и сама Лашарон. Рты и щеки у обоих были оранжевого цвета — остатки то ли фанты, то ли леденцов.
— Вы посмотрите, кто к нам пожаловал, — театральным голосом промурлыкал Кэтфиш, хмуря брови из-за неожиданной помехи.
— Папуля, — упрямо продолжала Лашарон. — Ты сказал прийти забрать тебя, когда большая стрелка дойдет до трех.
— Сто баксов, — сказал Фариш. — Решай сам, можешь не играть.
Одум потер кончик кия мелом и подтянул воображаемые рукава.
Он сказал, не глядя на дочь:
