— Щас я тебе эту кассету в одно место забью! Ты что, Высоцкого найти не мог?
— «Высоцкий» у офицеров. Тоже любят. Чувствую, заездят кассету.
— У них две кассеты. Попроси горный цикл.
Мишка выскакивает за порог.
Я же перематываю кассету «Кино» и вслушиваюсь сквозь шип и свист заезженной пленки в слова, сведенные в жестком ритме.
Да, нас ждали в этом Афганистане. Ждали отпечатков наших солдатских сапог в жирной пыли сонных кишлаков. Одни — с надеждой: учителя, врачи, сорбозы и царандой, местные партийцы — все те, кто связал свою жизнь с новой властью. Другие — со злобой и холодной решительностью, взводящими затворы их ДШК.
Для неверных может быть только один подарок — пуля. И они настигнут шурави, когда те ступят на не разогретый еще песок на подходе к погруженному в утренний сон селению.
Мы знали это. И то, и другое. И шли.
Звезды тихо таяли в стремительно голубеющем небе.
Роса, как слезы матерей, что потеряют в этом бою сыновей, сбивалась с жесткой травы сапогами.
Кому-то повезет увидеть потом, как она высохнет под палящими лучами вставшего солнца. Кому-то — нет. Но мы все равно будем идти к кишлаку, где притаилась бандгруппа, напавшая на колонну накануне и не успевшая уйти в горы.
Идти, неся в своих эрдэшках грязные портянки, сухпай, гранаты и — жезл маршала. Черт возьми, Наполеон был прав: мы ощутим свое ничтожество и свое величие. Звездную пыль на сапогах…
И будет Алексей Рустамов, на секунду замешкавшийся перед низким дувалом. Лешке покажется, что за ним мелькнула стройная девичья фигура, и поэтому он не пошлет туда вовремя автоматную очередь.
И разорвется за рустамовской спиной граната, перелетевшая через этот самый дувал. И три осколка, повредившие позвоночник, навсегда подарят Алексею мягкое кресло, клетчатый плед и в ослепительных снах белый афганский кишлак, залитый солнцем нарождающегося дня. Последнего, когда гвардии младший сержант Алексей Рустамов из города Оржоникидзе стоял на своих двоих.
…Курю у окна. Магнитофон уже выключен. Мысли постепенно уходят от недавнего прошлого и возвращаются на самое что ни на есть настоящее, которое волнует больше всего.
Светлана. Наш ночной спор породил ощущение недосказанности. Если это просто досада на то, что тебя нет поняли, то почему так ноет душа?
Хочу в Россию. Азия осточертела. Все равно какая — наша, их…Все те же бабаи в халатах, орущие базары и чумазые бачи. К черту! Домой. Но, может, душа у меня болит не из-за тоски пор дому? Отчего же?
Светлана. Свет ланит твоих, как свет в окне средь этой черной ночи. Я уже не хочу домой?!
Дудки, конечно, хочу. Даже не домой, просто в Россию. Уехать отсюда хоть к черту на кулички, но с родными лицами и пейзажем вместо этих гор. И Светку с собой увести.
Разница в возрасте? Плевать. О чем я буду разговаривать со своими сверстницами — о тряпках, о последнем виденном кинофильме или с умным видом рассуждать о литературе?
За последние два года перед моими глазами прошли такие трагедии, что Шекспир от зависти бы отравился. А от невозможности наблюдать человеческие характеры самых различных замесов, что приходилось видеть тем, кто служил в армии, Бальзак бы залез в петлю.
У меня задача сложнее, чем у признанных классиков: не запомнить все это, а забыть. Вытравить в себе проклятую бациллу неверия, порожденную войной. Для этого инфекционное отделение покруче этого потребуется. Это может сделать любовь? Что это, в конце концов такое — любовь…
Когда в тебя просто верят и не требуют ничего взамен. И тогда начинаешь верить в себя другого, лучшего. И в благодарность даришь человеку тот же свет. Любовь, это удивительное чувство, которое приходит неизвестно откуда, и также неизвестно куда девается потом. Наверное, она действительно выше нас самих, с нашими житейскими радостями и горестями. А нам остается только констатировать факт: она есть. И главным становится не предать это чувство, не испугаться его.
И уходит она также внезапно, как пришла. И с этим тоже ничего не поделаешь. Все попытки вернуть будут или трагичны, или смешны, но равной степени нелепы. «Ты молча уйдешь, я останусь один — несвежий покойник на похоронах. Не в силах обряд этот чем-то исправить»…
— Картина Репина «Приплыли»… — Сашка Кулешов сидел передо мной в задумчивой позе и ковырял в зубах остатки очередных вечерних гренок.
«Очередных» потому, что уже третий день мой команде приходилось скармливать все прибывающим больным свои порции. Новый список пищеблок, ведающий выдачей продуктов для всего госпиталя, еще не переварил. Пачки сахара, заначенные за месяц нашей сладкой жизни тоже стремительно уменьшались: сладкое выдавали по старой норме, поить же тифозников требовалось регулярно, поэтому мы потрошили запрятанные в вентиляционных нишах наш НЗ.
Впрочем, Сашкина фраза о популярнейшей в нашей стране картине была произнесена не по этому поводу. В конце концов, солдаты мы или нет? А солдаты умеют устраивать санаторий там, где любой гражданский сдохнет. Проблема состояла в другом: Путейца выписывали.
Такой вид хамства распространен особенно широко среди женщин, работающих в сфере обслуживания населения. Большинство наших людей к этому привыкло и старается его не замечать. Путеец в этом вопросе принципиально придерживается политики неприсоединения. Если вспомнить биографию Сашки, то учетом его биографии это вполне можно было понять.
Кулешов имел скверную привычку курить в палате после отбоя. Естественно, комфортно при этом полеживая на койке. За этим невинным солдатским занятием, от которого, правда, можно запросто сгореть, его и застала медсестра Мария.
Машку в отделении не любили. Работать она не умела и не хотела. На процедурах умудрялась так влупить укол в солдатскую задницу, что ее обладатель взлетал от боли едва ли не к потолку. Вену же при установке капельницы Машка (так ее за глаза звали все: и персонал, и солдаты, и офицеры) находила только с раза третьего. К этому времени больной был похож на завсегдатая камеры пыток.
Но и эти ветеринарские замашки (да простят меня представители этой почтенной профессии) ей бы сумели простить, если бы ее ничем не прикрытая любовь оказывать разнообразные секс-услуги офицерскому составу в звании от майора и выше. А также откровенное хамство по отношению к солдатам.
И вот как-то вечером пути Путейца и Мани пересеклись…
На Машкино «Слушай, ишак педальный, я же тебя предупреждала…» Кулешов весьма конкретно определил направление, куда она двигаться со своими предупреждениями. Натуры, склонные к хамству, как правило, не любят получать сдачи, потому что привыкли отрабатывать свое искусство на бессловесных. Медсестра на равнодушно брошенное ругательство хлюпнула носом и побежала стучать капитану.
Задерганный кэп не стал разбираться в тонкостях Сашкиной и Машкиной психики и без лишних разговоров выписал нашего Путейца. На попытку моего заступничества — мол, Кулешов очень ценный кадр и без него столовая придет в упадок, начальник ответил в стиле отца всех времен и народов:
— У нас незаменимых нет. Бойцы, вы забыли, что находитесь в армии. И дисциплину здесь никто не отменял. Пусть, Протасов, твой помощник идет и собирает манатки…
