И он хотел уйти и отворил уже дверь. Собака осторожно проскользнула в нее и тихо легла на полу. Хлыщов остановил немца.
– - А в какой цвет? -- спросил он тихо и кротко.
Дирлинг-младший подумал.
– - В голубой можно.
– - В голубой!
Хлыщов ударил своей зеленой рукой по зеленому лбу, причем собаку видимо начала пробирать новая охота полаять.-- В голубой! Хороша перемена!
– - В голубой?!! -- кричал старик.
– - А не хотите в голубой,-- отвечал немец,-- так можно…
– - Что?
– - Можно оставить тот же цвет, только по развести, сделать так -- муаре…
– - Муаре!
Хлыщов вновь наградил себя ударом по зеленому лбу. Собака, подмечавшая каждое его движение, не выдержала и подняла лай.
– - Муаре! Муаре! -- с негодованием и отчаянием повторял старик.-- Муж моей дочери -- муаре! прекрасно, благодарю… Нет, уж такие шутки…
– - Я говорил вам, что я не шучу,-- грубо возразил немец.-- Нечего больше говорить,-- продолжал он уходя и прибавил шепотом: -- Пустой люд!
Никто его не удерживал: старик в горячности ничего не видел, а Хлыщов справлялся с собакой, которая так рассвирепела, что чуть не искусала его. Немец так и ушел.
– - Знаете что, Степан Матвеич? -- сказал Хлыщов, когда старик несколько успокоился.-- Он говорил, что не знает составных частей, да ведь на то есть химики… а, как думаете? ведь они должны знать…
Старик одобрил его мысль, объявил, что у него есть даже знакомый знаменитый химик, и через час привез его. Визит химика был короток и также неутешителен. Осмотрев зеленого человека и отдав полную справедливость превосходным свойствам изобретения господ Дирлинг и Ко, он объявил, что состав краски новый, никому, кроме изобретателей, неизвестный, и потому сделать ничего невозможно, а лучше предоставить дело благодетельному действию времени.
По к нему приставали: нельзя ли как-нибудь? чем-нибудь? сколько-нибудь? и тогда он сказал:
– - Пожалуй, есть одно средство: можно попробовать. Но рыск, большой рыск… не советую! нельзя ручаться -- глаза могут лопнуть.
С последним словом он ушел, оставив слушателей своих в глубоком ужасе.
Так кончились многочисленные попытки нашего героя уничтожить следы новоизобретенной привилегированной краски братьев Дирлинг и К0, не линяющей ни от воды, ни от солнца и сохраняющей навсегда свой первоначальный густо-зеленый цвет с бронзовым отливом.
XI
Какого бы рода впечатление ни производили странные и горестные приключения зеленого человека, читатель не может не сознаться, что автор поступал с ним (разумев; читателя, а не зеленого человека) великодушно. Многое,; многое принесено в жертву краткости. Вовсе не развита внутреннее состояние героя со времени знаменитой окраски, бледно очерчен господин Раструбин, еще бледнее господин Дирлинг-младший, вовсе не очерчен характер химика, даже не приведено письмо героя к Раструбину… сколько поводов к упрекам со стороны строгого ценителя! сколько поводов к признательности со стороны простого, читателя, любящего шутку, не переходящую известной границы! А как в виду в настоящем случае имеется читатель, а не строгий ценитель, именуемый критиком, то автор решается быть до конца великодушным, почему и сожмет еще более последнюю главу своего рассказа.
Странные бывают истории, чрезвычайно странные и поразительные, но, к сожалению, разрешаются они всегда так, что рассказчику их под колец становится неловко, даже совестно. С горестию должны мы признаться, что дальнейшее развитие истории зеленого человека не представляет ничего особенного. Хлыщов, убитый окончательно последними попытками, преследуемый судьбой, обстоятельствами, угрызениями совести и даже собственной своей собакой, впал в отчаяние, близкое к помешательству. Раструбин еще крепился, но безнадежность прокрадывалась уже и в его сердце, к которому, думал он, смущенный его сильным биением, не минешь, никак не минешь приставить пиявок.
Единственной помехой к немедленному кровопусканию явилась новая, неожиданная надежда, вспыхнувшая в груди доброго старика. Ему казалось совершенно неправдоподобным, неестественным, чтоб злодей Дирлинг-младший не знал составных частей краски и не мог уничтожить ее. И он снова отправился к Дирлингу.
Он застал его перед целым котлом той самой жидкости, которая угрожала расстроить счастие его дочери. Господин Дирлинг, покуривая коротенькую трубочку, систематически опускал в котел распоротые салопы, платья, шали, курточки и многое другое суконное, шерстяное, шелковое, желтое, красное, полосатое…
'И есть же дураки, которые позволяют пачкать свои вещи таким составом!' -- думал Раструбин, глубоко ненавидевший уже зеленую краску.-- Господин Дирлинг! Я должен говорить с вами без свидетелей!
Немец увел его в верхние комнаты. Там Раструбин объявил ему решительно, что будет жаловаться, поднимет процесс, если красильщик немедленно не поправит своего злодейского дела. Чтобы показать законность своего вмешательства, он подробно раскрыл ему свои отношения к Хлыщову и объявил, что защищает в нем будущего своего зятя.
– - Какой он вам зять! -- с гневом воскликнул господин Дирлинг-младший, выслушав терпеливо его длинную речь.-- Он низкий человек!
– - Как, что такое? Вы смеете!
– - Да, низкий! Какой же другой станет чужую жену соблазнять, когда через день хотел идти под венец! Чего вам хлопотать…
– - Да разве он?..
– - А вы не знаете?
И господин Дирлинг-младший обстоятельно рассказал старину настоящую историю несчастного волокитства. В свидетели он представил даже свою жену, которая подробно и верно описала Хлыщова, по желанию старика, а в заключение принесла брошку, которую герой наш подарил ей, о чем мы забыли упомянуть.
– - Я не хотела брать, а он оставил и ушел. Возьмите ее, мне не нужно!
Увидав брошку, старик не сомневался более. Он вспомнил, что дочери его хотелось иметь именно такую брошку и что герой наш вызвался купить ее. (Брошка изображала жука с золотыми точками и лапочками.) И догадка старика была справедлива: действительно, Хлыщов купил и нес брошку невесте, но, завернув к красильщице, не выдержал и навязал ей.
И вдруг вместо прежней ненависти старик почувствовал к превосходному изобретению господ Дирлинг и Ко такое глубокое расположение, что готов был перекрасить в зеленый цвет всё свое имущество!
– - Слава богу, что я впору спохватился и не отдал дочери такому сорванцу! -- воскликнул он, обнимая господина Дирлинга-младшего и сожалея, что не может предложить своих объятий и господину Дирлингу-старшему, настоящему виновнику краски.-- Ну, почтеннейший, извините! Напрасно вас осуждал: славно, славно вы сделали! Да неужели в самом деле краска ваша такая, что ничем уничтожить нельзя?
– - Такая,-- отвечал коротко и гордо немец.
– - Ха! ха! ха!
Старик хохотал самым веселым и добродушным образом.
– - Поделом, поделом ему! Пусть его повозится, пока кожа слезет и новая нарастет… Ха! ха! ха!
Он ушел, довольный и немцем, и собой, и красильщицей, а всего более превосходной краской господ Дирлинга и Ко.
Но дома ждало его новое горе. Варюша, огорченная двухдневным отсутствием жениха, была грустна и желта, как воск. Когда отец объявил ей, что Хлыщов уже не жених ее, она упала в обморок. Напрасно потом старик обстоятельно рассказал ей низкий поступок Хлыщова, показал брошку, описал, даже преувеличил безобразие зеленого нашего героя: ветреная девушка, увлеченная рассказами о Петербурге, о блестящем родстве и знакомстве Хлыщова, об итальянской опере, ничего не хотела слышать и только кричала, что не пойдет ни за кого другого, что умрет, что не может жить без Хлыщова…
– - Но ведь он уж теперь не такой, как был,-- возражал старик,-- совсем не такой: душа у него, как открылось, черная, а лицо… лицо зеленое, зеленое как арбуз… ха-ха-ха!
Варюша продолжала рыдать. Старик думал уж поставить ей пиявки; но вдруг ему пришло в голову другое лекарство.
– - Хорошо же! -- сказал он.-- Вот ты его увидишь, только уж смотри: понравится ли, нет ли -- выходи! Я уж не посмотрю… ха-ха-ха!
Он ушел.
– - Дома Леонард Лукич?
– - Дома-с.
– - Что делают?
– - Да что-с? Изволют мыться. Мыло новое купили, с золой смешали.
– - Ну, что ж?
– - Да плохо-с.
Хлыщов сидел перед зеркалом. Зеленые щеки его были намылены. Он тер их щеточкой, какою чистят ногти. Против него стоял его дагерротиппый портрет, снятый еще до рокового события. Несчастный по временам сличал -- увы! разница была непомерная.
– - Ну, любезный Леонард Лукич,-- сказал Раструбин, входя к нему, самым дружелюбным голосом.-- Свадьбу я отложил; насилу уговорил и уладил. Так теперь другая беда: дочь в отчаянии; непременно хочет вас видеть. Он, видно, говорит, умер.
– - Как же мне?.. Сами посудите.
– - Ничего. Я уж немного их, знаете, приготовил. Надо, надо… поверьте, ничего.
– - Но благоразумно ли будет, в таком…
– - Что лицо! Сами знаете, когда искренно любишь… притом дело все-таки преходящее: ну, увидит так, увидит потом и иначе: вот таким молодцом!
Он щелкнул по дагерротипу.
– - Увольте, Степан Матвеич,-- сказал умоляющим голосом зеленый человек.-- Уладьте как-нибудь.
– - Невозможно, невозможно! пожалейте ее. Она вас так любит.
– - Ну, пожалуй,-- нерешительно сказал Хлыщов, тронутый последним замечанием.-- Надобно же проститься. Только знаете, Степан Матвеич, нельзя ли так… в сумерки… и свеч не подавать.
– - О, разумеется, разумеется! просто по-домашнему, Вот теперь семь часов. Я пойду домой, а вы оденьтесь да так в восемь и приходите.
