Она в третий раз взглянула на Зеницына и протянула к нему руку.
– - О, решайте же скорей мою участь… Или умертвите презрением, или подарите любовию! -- воскликнул Зеницын, покрывая поцелуями руку Задумской.
Вдруг лицо Александры Александровны страшно изменилось. Сперва ужас, потом изумление, досада, злость отразились в чертах ее. Она быстро оторвала свою руку от губ Зеницына, отскочила от него на середину комнаты и начала громко, неистово аплодировать.
Долго аплодировала она. Изумленный Зеницын тщетно искал в глазах ее разгадки странного поступка.
– - Браво, браво, мсье Зеницын! -- наконец вскричала она голосом совершенно спокойным и твердым, стараясь скрыть свое замешательство. -- Вы идете вперед: теперь сцена вышла у вас гораздо лучше, чем давеча; вы сделали быстрые успехи. Но мне кажется странною охота так долго рисоваться в театральном костюме; конечно, он к вам идет, вы играете прекрасно… вы прекрасный актер…
– - Актер?
– - Прекрасный актер! Нельзя не удивляться вашему таланту. Слух менее проницательный, менее опытный легко бы мог принять ваши слова за голос действительного чувства: так живо, так увлекательно говорите вы… Браво, браво! Но, вы видите, в таких случаях я сама актриса, недурная актриса. Притом сцена, которую вы разыграли, мне уже знакома, и она не могла произвесть надо мной такого действия, какого вы, может быть, ожидали. Как бы то ни было, вы прекрасный актер и вполне достойны законной награды, громких рукоплесканий…
Она опять принялась аплодировать, потом подошла к зеркалу, поправила свою прическу и тихими, спокойными шагами вышла из комнаты.
Зеницын был поражен до крайности. Лицо его было бледно и мрачно, глаза сверкали огнем бешенства…
– - Ай-ай! Вот куда я попал вместо двери! -- раздался голос позади его. Он оглянулся: голова Петра Ивановича Хламиденко, вся измаранная, испещренная фаброй и румянами, усыпанная мушками, высовывалась из прорванной ею кулисы; ног его не было видно: они, вероятно, гостили на сцене.
– - Сова, сова… или нет -- филин… Нет, сова, которая похожа на филина! -- безумно закричал Зеницын, бросаясь к кулисе…
– - Что, как?
– - Помилуйте, что вы наделали,-- вскричал вбежавший впопыхах Андрей Матвеевич, помогая Хламиденке подняться на ноги, -- это не годится. Вы разрушили очарование целой пьесы: действие на улице; тут был представлен горизонт… как же можно было прорвать небо?
– - Когда небо вздумает кувыркаться вниз, а земля займет место неба, что случится 54 ноября, то тут не будет ничего удивительного! -- перебил Зеницын с важной миной безумствующего Гамлета.
– - Что такое? -- воскликнул Хламиденко.
– - Что такое? -- повторил Стригунов.
– - Ничего, ничего, ничего! -- отвечал Зеницын. -- Я только говорю вам: сено потому дорого, что на свете развелось ужасно много скотов…
Стригунов и Хламиденко значительно переглянулись между собою. Вошел Черницкий под руку с Верой Леонтьевной.
– - Хламиденко упал, а прочие играли порядочно, -- закричал ои с обыкновенного своею веселостию. -- Ты что так страшно смотришь? -- продолжал Черницкий, обращаясь к Зеницыпу.-- Ты ужасно переменился.
– - В самом деле. Мне кажется, что я стал умнее. Ха-ха-ха!.. Оно так и должно… Когда человек сделает все глупости, которые ему суждено сделать на белом свете, он по необходимости становится умнее…. Торопитесь, господа; я сделал свое дело. Приходите ко мне завтра -- я прочту вам ученую лекцию… а теперь мне некогда: я пойду в тюрьму подышать свежим воздухом…
Зеницьш ушел.
– - Он с ума сошел! -- шепнул Хламиденко Андрею Матвеевичу и побежал из комнаты, ворча про себя: -- Вот странная оказия!
Андрей Матвеевич не мот ничего сказать от крайнего изумления: он только пожимал плечами и нюхал табак, по временам щупая свою голову. Черницкий опрометью бросился за Зеницыным.
– - Он влюблен в меня, нет больше сомнения! -- задумчиво прошептала Вера Леонтьевна. -- Бедняжка, как он робок!.. Но я должна прекратить его мучения…
– - Что вы говорите? -- спросил Андрей Матвеевич.
– - Ничего; меня удивило положение Зеницына.
– - Да, оно, признаться, и у меня из головы не выходит. Не принять ли каких мер, не нужен ли доктор?
– - О нет! я знаю его болезнь… Тут не поможет доктор… Не беспокойтесь, Андрей Матвеевич, ступайте к гостям, хлопочите об вашем празднике… Уверяю вас, что Зеницын будет сегодня же здоров.
– - Дай-то бог!
III
Бал был блестящий. В карты играли на восьми столах. Зала, при всей своей обширности, не могла в одно время вместить всех танцующих. Играющим подавали пунш, танцующим лимонад и оршад; то и другое было приготовлено прекрасно. Александра Александровна была очень весела и очаровательна, как всегда. Опытные наблюдатели замечали, что в ней с некоторого времени прибыло еще более важности и самонадеянности. Несмотря на то, находились смельчаки, которые неотвязно вертелись около нее, лестью и комплиментами надеясь победить ее холодную неприступность. Наскучив наконец приторными комплиментами привязчивых волокит, Задумская тихонько прокралась из танцевальной залы в соседнюю комнату, где, к счастию ее, в то время никого не было. Но и тут не спаслась она от преследований. Едва успела она избрать себе место, в котором надеялась быть незамеченного, вдруг откуда ни взялся Хламидеико, с довольным, по обыкновению, лицом, нежным взором и раскрасневшимися щеками. Появление его, казалось, было не совсем неприятно Александре Александровне. Она очень милостиво улыбнулась на какую-то пошлость вроде приветствия, сказанную Хламиденком. Разговор зашел о спектакле.
– - Да, вы были очаровательны в роли Париса, надо отдать вам справедливость…
– - Ах, -- отвечал скромно Хламиденко, -- если и было в игре моей что хорошее, то не себе обязан я… не своему искусству… тут есть другая причина…
– - Какая же? -- кокетливо спросила Задумская.
– - Ах, боюсь и говорить…
– - Обыкновенная отговорка мужчин, когда они хотят что-нибудь скрыть.
– - Напротив, я ничего не хотел бы скрывать от вас… я бы хотел высказать вам всё, всё…
– - Полноте, пожалуйста; вы шутите…
Для такого человека, каков Хламиденко, последних слов Задумской было достаточно, чтоб вывесть из них кучу благоприятных предположений. Лицо его просияло каким-то необыкновенным огнем. Он гордо закинул назад голову, натянул белые перчатки, которые держал в руках, поправил свой галстух и стал на колени пред Александрою Александровною.
– - Вы требуете, чтоб я говорил? -- произнес он торжественно. -- Хорошо, я открою вам тайну моего сердца: вы знаете, я люблю вас…
– - Полноте шутить! Вы открываетесь в любви всякой женщине; я уж не раз слышала ваши признания.
– - Но вы не сердитесь?
– - За что ж тут сердиться?
– - Так вам не противны слова мои?
– - Отчего же?..
– - О, я счастливец! Так вы меня любите?.. А как я страдал! Я воображал себе, что вы предпочтете мне какого-нибудь из молодых людей… Я думал, что вы влюблены в Зеницына…
– - Вот вздор!
– - Да, я ошибался, вижу это. Впрочем, теперь всё равно: если б вы и любили его прежде, то теперь, верно, не захотите любить сумасшедшего.
– - Сумасшедшего?
– - Разве вы ничего не знаете? Ведь Зеницын с ума сошел.
– - Пустяки!
– - Ей-богу, я не шучу. Спросите у кого угодно. Давеча мы сошлись с ним; он начал говорить… я слушал, слушал, -- ничего не поймешь; дичь, совершенная дичь… Сам про себя сказал, что он всех умнее, меня назвал филином. И мало ли что говорил! Только всё такой ералаш, что уши вянут… Кто ни послушает, все говорят, что он помешался. И лицо такое страшное…
– - Давно ли случилась с ним такая перемена?
– - Кто говорит -- после спектакля, а мне так кажется, еще прежде. Еще на сцене он заговаривался; говорил не то, что надо. Уж так, из вежливости, его вызвали вместе со мной, а совсем не стоит… Ну да что об нем говорить! Я так счастлив, что сам чуть с ума не сойду от радости. Но скажите, сжальтесь, скажите, когда судьба навеки соединит нас?.. Не откладывайте, умоляю вас…
– - Это что такое? С чего вы взяли? Вот еще новость! Оставьте меня, сделайте милость. Я долго слушала вас, наконец недостает терпения…
Перчатки лопнули на руках Хламиденко от внезапного потрясения. Он стоял как громом пораженный. Бедный Хламиденко! Он наконец был близок к своей цели. Задумская, по разным причинам отчаявшись найти мужа первого разряда, нашла нужным на всякий случай приступить ко второму, которого Хламиденко был достойным представителем. Минута была благоприятная; может быть, она и решилась бы под влиянием впечатлений, волновавших тогда ее сердце. Но одно слово, и дело испорчено. Весть о положении Зеницына заставила Александру Александровну призадуматься. Она играла веером. Хламиденко, как было заметно, собирался что-то сказать. Вы знаете, он человек чрезвычайно уверенный в себе; формальный отказ Задумской мог смутить его только на минуту. С неимоверной быстротою, сообразив 'по-своему' слова Задумской, он успел уже вывести из них благоприятное для себя заключение и вследствие того приготовил речь, которою надеялся поправить дело. К несчастию, случай заставил его отложить исполнение этого намерения до другого времени. В комнату вошла дочь хозяина, Вера Андреевна, девушка лет семнадцати, задушевная приятельница Задумской. Хламиденко признал за лучшее удалиться.
– - Несносный! -- говорила с досадой Вера Андреевна, не замечая Задумской.-- За три дня до бала просил на кадриль -- и отказался! Я почти готова плакать! Ах, и ты не танцуешь?
– - Я почти в трауре.
– - Но ведь ты танцевала?
– - По необходимости: тетушка пристала ко мне.
