– - Совершенно справедливо,-- отвечал длинный поэт. Белокурый фельетонист нахмурился.
Хлыстов хотел что-то сказать, но, вспомнив про свою доморощенную новую поэму, прикусил губу и посмотрел с испугом на драматурга-водевилиста. Надобно заметить, что драматург- водевилист был в некотором роде 'органом' Дмитрия Петровича и исправлял при нем должность, за которую в школе некоторых мальчишек товарищи зовут фискалами. Он решительно был убежден, что гениальнее Дмитрия Петровича не было человека и никогда не будет, и считал для себя счастием даже дышать одним с ним воздухом.
В то самое время как, в ожидании сигнала к приступу, отчаяние начало овладевать голодными гостями, колокольчик звонке' залился…
– - Он! он!-- вскричал драматург-водевилист.-- Я узнаю его по звону колокольчика: никто так не может звонить!
– - У него всё оригинально,-- заметил поэт и опрометью бросился в прихожую.
Мы все последовали туда же, но уже было поздно: дверь в гостиную отворилась, и Дмитрий Петрович, в темно-оливковом фраке, с золотыми пуговицами, в голубом галстуке и цветном бархатном жилете, диагонально пересекаемом часовою цепочкою, явился перед собранием 'тли'. Посыпались поклоны, рекомендации, комплименты.
– - Извините, милейший мой,-- сказал издатель, обращаясь к хозяину с тою очаровательною любезностью, которая составляла отличительную черту его характера,-- я немножко вас задержал! Что делать? Журналист не всегда может располагать собою по произволу, для него часто на
Все захохотали, кроме фельетониста и лунатика, мирно спавшего в углу у окна.
'Помещу в водевиль!' -- подумал водевилист-драматург.
– - Если б я, господа,-- продолжал Дмитрий Петрович, пристукивая миниатюрной ножкой, вооруженною каблуком изумительной вышины,-- если б я, господа, поспешил в ваше приятное общество…
Некоторые сочли нужным поклониться.
– - То заставил бы ожидать целые тысячи подписчиков…
'У тебя их и всего-то триста осемьдесят один, и с гратисами',-- сказал фельетонист про себя.
– - Что,-- продолжал издатель,-- согласитесь, было бы гораздо хуже. Как человек публичный, как журналист, я обязан пещись о исполнении моих обязанностей перед публикою: я не какой-нибудь… который наполняет свои фельетоны похвалами лавочкам и кондитерским, взимая с них контрибуцию сальными свечами и конфектами. Я понимаю свои обязанности… Добросовестность для меня дороже всего. Целое утро я был погружен в работу с головой и с ногами. Первые три часа я был превращен в машину, которую зовут автоматом-корректором: сличал слово с словом, строку с строкой; потом я должен был перечитать и поправить статьи сотрудников… Потом я взял перо и соорудил статейку о Задорине и о свойствах его…
– - Опять? -- вскричал водевилист-драматург с выражением величайшей радости, который в продолжение рассказа Дмитрия Петровича таял от восхищения и думал про себя: 'Как говорит, боже мой, как говорит!'
– - Да, опять,-- отвечал издатель,-- по случаю выходки его на статью мою о петербургских гуляньях. Вообразите, господа, вздумал смеяться надо мною, что там, в одном месте, говоря о себе, я упоминаю о недугах, сопряженных с трудным званием журналиста, о геморрое…
– - Прошу покорно,-- сказал долговязый поэт обиженным тоном,-- да ему-то какое дело!
– - Да уж зато порядком же ему и досталось. Этот
Вторичный взрыв смеха…
– - Любопытно было бы прочесть, как вы его отделали,-- сказал водевилист-драматург, делая масляные глазки издателю.
– - К сожалению, статья уже в типографии; вы знаете, журналисту некогда долго носиться с своими статьями. Если хочешь, чтоб были хороши, давай им вызревать в голове. А уж, кажется, ловко ему досталось… Вот, говорю, есть в нашей литературе шмели…
И затем издатель от первой до последней строки рассказал свою статью, делая в приличных местах пояснения. Он обыкновенно выучивал наизусть свои статьи, что, впрочем, не стоило ему большого труда, потому что делалось как-то незаметно: статья оставалась в памяти по прочтении в пятый раз, а издатель иногда читал свои статьи по пятидесяти раз в сутки и более, смотря по количеству приходивших знакомых. К чести его, однако ж, должно сказать, что он не имел обыкновения читать своих статей своему лакею и только в крайнем случае, когда решительно не было ни одного постороннего слушателя, читал их своему отцу, от природы глухому…
Затем приступили к завтраку, который был, как все холостые завтраки, из хорошего вина и плохих острот, шумен и продолжителен. Издатель-журналист был в особенности весел и, собравши около себя тесный кружок внимательных слушателей, с бокалом шампанского в руке, ораторствовал с тем неподражаемым остроумием, которое так нравилось поклонникам его дарования. Водевилист-драматург ловил каждое слово журналиста, таял от восторга и мотал себе на ус его остроты; хохот долговязого поэта возобновлялся через каждые пять минут и был сигналом к общему взрыву мелких гостей, считавших за счастие восхищаться остроумием дорогого гостя. Актер, имевший в виду пьесу для бенефиса, в любезности и внимательности к оратору превзошел самого себя. Разговор, разумеется, вертелся около театра и литературы.
– - Литература наша,-- говорил Дмитрий Петрович, поправляя очки и прихлебывая шампанское,-- в настоящее время похожа на толкучий рынок… где на грязном лотке уродливой торговки лежат яблоки свежею стороною кверху, а гнилая тщательно скрыта; глядя на них, можно ошибиться, но…-- Тут он быстро повернулся на одной ножке и закричал: -- Человек! Дай, братец, мне еще
Раздался оглушительный хохот, продолжавшийся несколько минут.
– - Какой человек! Какой человек! -- сказал водевилист-драматург длинному поэту и с чувством пожал ему
руку.
– - Но,-- продолжал издатель, когда тишина восстановилась,-- попробуй взять хоть одно из этих яблок в руки, и обман тотчас откроется… Вы купите десять яблок за цену, которую должно бы заплатить за три… Но, увы, ваши десять не стоят и одного:
Страшный взрыв хохота.
– - Конечно, литературы нашей нельзя сравнивать с гнилыми яблоками в отношении ценности книг,-- продолжал оратор, торопясь поправить обмолвку, в которую вовлекла его острота,-- но ценность в сторону… Пусть бы уж не жалели нашей
Опять хохот.
'Всё, решительно всё помещу в водевиль!' -- подумал раскрасневшийся от вина и улыбающийся от восторга водевилист-драматург и сказал, смотря на издателя с чувством благоговейного изумления:
– - Вы сегодня, Дмитрий Петрович, превзошли самого себя!
– - Бывают на меня такие минуты,-- скромно отвечал оратор.-- Слова так сами и льются. На днях нас, вот с Ипполитом Сергеевичем (оратор указал на одного из гостей), затащил к себе книгопродавец Крикунов; я сказал, я думаю, пятьсот каламбуров
Разговор о литературе был забыт. Журналист-издатель пересказал до пятидесяти плоскостей, произнесенных им на завтраке у книгопродавца, и каждая была встречена общим одобрением. Пошло дело на каламбуры: водевилист-драматург с сильно бьющимся сердцем пересказал неведомо откуда пришедший ему в голову каламбур касательно 'точности' и 'неточности', произнесенный им выше.
– - Каламбуры,-- заметил Дмитрий Петрович,-- на русском языке чрезвычайно трудны; отечественный язык наш очень богат, для каждого предмета он имеет отдельное название, а для иного два, три и четыре. Иное дело французский язык: часто пять или более предметов носят то же название, и вся разница в одной букве или в каком-нибудь незаметном оттенке произношения. Оттого там каламбуры чрезвычайно легки. У нас напротив. Только вникший в дух русского языка, изучивший его во всех тонкостях, способен по временам открывать те редкие соотношения слов и созвучий, которые производят смех в слушателях.
И он торжественно прошелся по комнате.
– - Как умно, тонко и справедливо! -- воскликнул водевилист-драматург, подошел к Дмитрию Петровичу и со слезами на глазах попросил позволения обнять его, признавшись, что он совершенно бы отчаялся за русскую литературу, если б в ней не было Дмитрия Петровича. Обнявши издателя и напечатлев на устах его несколько сочных поцелуев, он подошел к столу и, протянув руку к бутылке, разбил зеркало, под которым стоял стол.
Потом он сел на диван, опустил голову и начал что-то невнятно шептать про себя. После чего вскоре гости начали расходиться; остались только короткие приятели Хлыстова: долговязый поэт, Зубков, актер, рассказывавший анекдот о лунатике, да три или четыре господина, которым ноги отказались служить. Не нарушая их мирного сна, бодрствующие осушили еще несколько бутылок шампанского и единодушно решили, что в комнатах сидеть скучно. Привели несколько в порядок свою одежду и начали спускаться по лестнице не совсем твердым шагом. Вдруг долговязый поэт пробормотал что-то себе под нос и опрометью бросился назад.
– - Куда ты?
Но поэт ничего не слыхал: он уже был в гостиной и будил драматурга-водевилиста. Тот потянулся, зевнул, вскочил, проворчал с ужасом: 'Что, шикают?' -- и открыл глаза. 'Не мешай, братец, мне спать!' -- сказал он, увидев своего приятеля, и снова опустился в кресла с отчаянным намерением тотчас заснуть. Но поэт нагнулся, шепнул ему слово, которое вмиг превратило его в живого и бодрого юношу; ‹он› быстро подбежал к разбитому зеркалу, пригладил свою седую голову, улыбнулся и пошел вслед за поэтом.
– - А жена-то! -- сказали ему товарищи, ожидавшие у ворот.
– - Жена да повинуется своему мужу! -- отвечал драматург, стараясь попасть рукою в рукав своей шубы…
1849-1850
Печатается по тексту первой публикации.
Впервые опубликовано: Финский вестник, 1845, т. II, отд. III, с. 25--56, с подписью: 'Иван Вихрев'.
В собрание сочинений впервые включено: ПСС, т. VI.
Автограф не найден.
Датируется 1845 г. по времени опубликования.
Авторство Некрасова установлено А. М. Гаркави на основании сюжетной и стилистической близости 'Очерков' к тексту первой части романа 'Жизнь и похождения Тихона Тростникова' (см.:
