– Это было лет тридцать с лишком назад?
– Так-с точно, слишком тридцать лет.
– Ты жил тогда в У** губернии?
– Так-с.
– И женат был всего около году?
– Да-с, – отвечал горбун, пытливо поглядев на Тульчинова и сделав смиренную физиономию, – бог лишил меня молодой и очень доброй жены.
– У тебя были дети?
– Нет-с… Но позвольте узнать, для чего вам желательно знать…
– Нужно! – лаконически отвечал Тульчинов и, вынув из кармана письмо, заглянул в него.
– Ты много мучил свою жену? – спрашивал он. – Ты оскорблял ее низкими и несправедливыми подозрениями, когда она была беременна? она уехала от тебя?
– Господи! кто вам таких ужасов насказал? мы жили дружно и согласно.
– Лжешь!
Горбун вздрогнул.
– Говорю тебе, что ты лжешь! Говори всю правду. Теперь поздно и бесполезно, да и трудно скрыть от меня истину.
– Она… она, знаете, капризная была; но я с ней хорошо обходился, – запинаясь, начал горбун.
– Отвечай на мои вопросы! Ты довел ее до того, что она бежала от тебя?
Горбун почти незаметно кивнул головой.
– Ты ее, нашел уже при смерти больной?
– Да, она по неопытности поехала на телеге беременная… и выкинула, а потом и сама умерла скоро.
Тульчинов задумался; в комнате было тихо; горбун не спускал глаз с своего гостя.
– Ну, не знавал ли ты, – спросил вдруг Тульчинов, – не встречал ли купца по прозванию Кирпичова… вот еще магазин книжный.
– Уж опечатан и будет скоро продаваться с аукциона! – радостно подхватил горбун.
– Знаю, – сказал Тульчинов, покачав головой. – Он на днях приходил ко мне и просил денег, сумму очень большую, чтоб удовлетворить одного своего кредитора, самого главного и самого неумолимого… Уж не ты ли?
– Он-с человек-то ненадежный, извините-с! извините-с! – сказал горбун, усмехаясь и потирая руки.
– Знаю! – сказал Тульчинов. – Я его лучше тебя знаю. Послушай. В 179*, когда я был в своей усадьбе У** губернии, вечером подкинули мне младенца. Я принял его; когда он подрос, я велел управляющему учить его. Потом я уехал за границу. Приезжаю: он уж взрослый малый. Я рассчитал, что купеческая карьера для него самая лучшая, и поместил его на первый раз в приказчики, в ближайшем городе Ш*, к купцу Н*. С той поры я потерял его из виду. Только стороной доходили до меня слухи, что он уже открыл свою лавку, и я радовался за него. Наконец несколько лет тому назад появился здесь книжный магазин. Я узнал, что этот магазин принадлежит моему прежнему воспитаннику, которого я по имени его крестного отца, моего управителя, назвал Кирпичовым. Я слышал о нем много дурного и, признаюсь, радовался, что он забыл меня. Но, наконец, недавно он являлся ко мне и умолял спасти его от гибели. Я отказал ему, думая, что лучше будет помочь его несчастной жене и детям.
– Да-с! трое малюток, жена! и ведь весь капитал-то почти ее был, – соболезнуя, сказал горбун.
– Но не в этом дело. Есть ли надежда спасти его, поправить его дела? – строго спросил Тульчинов.
– Нет, никакой-с! – радостно отвечал горбун, покачивая головой.
– Ты его главный кредитор?
– Я-с.
– Я уверен, что ты не очень чисто поступал в этом деле. Слушай, я… я прошу тебя, уладь дело как можно скорее; это твоя личная выгода, да! пойди, прими участие, поправь дело; он слишком озлоблен против тебя, пойди помирись с ним! – растроганным голосом сказал Тульчинов.
Горбун тихо засмеялся прямо ему в лицо и, пожимая плечами, сказал:
– Как же это можно! я уж и так много потеряю, а то еще мириться! да вы изволите шутить!
Тульчинов стиснул зубами и протяжно сказал:
– Черствая душа! я стану шутить, когда человек гибнет, когда его жена, может быть, призывает проклятия на твою голову, может быть она теперь говорит своим детям, что ты убийца их отца!..
Тульчинов пришел в сильное волнение. С отвращением взглянув на нагло спокойное лицо горбуна, он продолжал более спокойным голосом:
– Час твой пришел. Я хотел приготовить тебя к раскаянию, но ты сам отвергнул его. На, читай, читай!
И Тульчинов подал все письма, привезенные ему час тому назад Федором.
Горбун тревожно взял письма, долго он не решался читать, искоса поглядывая на Тульчинова, который ходил по комнате.
Читая письмо к Тульчинову, горбун все еще усмехался; но когда прочел он письмо, адресованное ему Авдотьей Петровной Р***, лицо его сделалось страшно, он задрожал и упал на стул.
– А! – сказал Тульчинов. – Ты не ожидал такой кары за свои дела! Бог справедлив! я пожалел тебя: я хотел сначала помирить вас, а уж потом объявить тебе страшную тайну. Но теперь поздно.
– Я не верю, это обман! это подлог! меня хотят разжалобить! – воскликнул горбун, впиваясь своими сверкающими глазами в лицо Тульчинова.
Тульчинов спокойно вынул из портфеля маленькую записку и, подавая ее горбуну, сказал:
– На, читай насмотри, чья рука?
Заглянув в записку, горбун дико вскрикнул и закрыл лицо руками; потом он схватил ее и, как помешанный, стал читать. Поминутно протирая глаза, то всхлипывая, то делая угрожающие движения, он прочел дрожащим голосом:
'Всем, что для вас есть святого, заклинаю вас, призрите сироту; он законнорожденный, но страшные обстоятельства заставляют мать просить вас заменить этому несчастному ребенку родителей. Я уверена, что он будет счастлив, если вы не отвергнете его. Об этом умоляет вас умирающая мать…
179*, августа 17'.
С последним прочитанным словом голос его замер, рука ослабла, роковая записка упала. Тульчинов с невольным трепетом наблюдал, как постепенно мертвело лицо горбуна, как проникалась каждая черта его глубоким страданьем. Он молчал, но Тульчинову слышались стоны, которыми, казалось, хотело и не могло разрешиться пораженное и убитое сердце несчастного отца; глаза его были сухи, но не так были бы страшны они, если б хлынули из них целые реки слез.
– Бог наказал меня! – наконец тихо произнес горбун и упал лицом на стол.
Стоны безотрадного отчаяния наполнили комнату. Все, чем ныло теперь потрясенное сердце, высказалось в них. Он вечно был чужд всему миру, и мир был чужд ему. Узы любви и братства были ему неведомы, и ни однажды в жизни не было согрето его сердце теплым участием, искренней привязанностью. Для него в целом мире не билось ни одно сердце. Он имел только врагов, и сам был враг всем. А между тем и для него возможны были радости участия и любви. Но очерствелое, озлобленное сердце не подсказало ему, что губит он родное детище, что восстановляет, ожесточает он против себя единственное существо, которое не погнушалось бы его безобразием, не посмеялось бы над его чувством!..
– Кажется, и для него настала минута раскаяния, – сказал Тульчинов, прислушиваясь к отчаянным стонам горбуна.
Долго рыдал горбун, наконец вскочил с необыкновенной живостью и кинулся к своему бюро, отпер его выдвинул все ящики; дрожащими руками брал он деньги и набивал ими карманы. По его бледному лицу текли слезы.
– Ты лучше спеши обнять своего сына и его детей, а деньги понадобятся после, – сказал Тульчинов.
Ничего не отвечая, горбун с такою скоростью последовал его совету, что Тульчинов едва догнал его.
Как только они ушли, рыжая голова показалась в дверях и стала осматриваться. Медленно, осторожно вошел в комнату Волчок и прямо кинулся к раскрытому бюро.
ЧАСТЬ СЕДЬМАЯ
Глава I
Воображение читателя должно перенестись в эпоху отдаленную, к событиям, давно прошедшим, которые бросят яркий свет на действия и судьбу многих лиц нашей истории. Мы сожмем эти события в самую тесную рамку, не касаясь особенностей той эпохи, так как наш роман относится собственно к времени, гораздо позднейшему. Будет передано только самое существенное и необходимое.
К делу!
С лишком три четверти века назад тому, в одной из дальних губерний России, посреди лесов и необозримых полей, на большой горе, стоял одинокий, неуклюжий и огромный каменный дом. Стены его почернели, крыша местами провалилась, маленький балкон грозил каждую минуту обрушиться, – все представляло печальную картину запустения. Заглохший сад с прихотливыми затеями расстилался на большое пространство и соединялся с лесом. Не видно было дорожек: густо разросшиеся кусты акаций скрыли их под своими сучьями, которые дружно переплелись на свободе. Беседки, каскады превратились в настоящие руины; забор, отделявший сад от леса, во многих местах повалился, предоставляя свободный вход каждому.
