носились над, ручьями и озерами, отражавшими их смятенные фигуры в своей блестящей поверхности. Лошади наши беспрестанно фыркали и кидались в сторону, пугаемые зверями, перебегавшими дорогу.
Мы видели множество зайцев и лисиц; видели целое стадо волков; видели медведей. Все спешило покинуть прежнее убежище, преданное гибели и грозившее гибелью своим обитателям.
Натура охотника взяла свое. Мы остановились и принялись стрелять.
Никто, думаю, не испытывал такой чудной охоты, и, верно, не один страстный охотник или просто любитель сильных ощущений дал бы дорого, чтоб потешиться такой охотой. Что значит в сравнении с ней облава, хоть сгоните в лес половину населения всей губернии? или целый миллион гончих… и какая обстановка!
Надо сознаться, что в самой бессовестности, с какою мы пользовались бедственным положением лесных обитателей, было что-то упоительное, у меня и щемило сердце, и как-то вместе с тем было ему невыразимо любо; мысль, что, верно, уж не придется мне в другой раз в жизни испытать такую охоту, делала меня жестоким. Хребтов был в совершенном упоении. Никогда я не видал его столько одушевленным, восторженным. Казалось, он был теперь в своей стихии и получал свою долю наслаждения, которое немногие вещи в жизни доставляли ему.
– Какова охотка? – сказал он мне радостным голосом, когда бег зверей перемежился. – Будешь помнить?
– Таких вещей не забывают, Антип Савельич!
– Не станешь жалеть, что поехал в Америку?
Не успел я отвечать, как в десяти шагах от нас показался темный зверь, которого я принял за медведя. Мы оба выстрелили. Зверь упал.
То была огромная чернобурая лисица.
С появлением утренней зари пламя стало бледнеть. Мы двинулись в путь.
Только к концу третьего дня кончился лес, а с ним и страшные картины, которыми любовались мы по ночам, и нестерпимо душный воздух, и наша оригинальная охота.
– Отчего такой страшный пожар? – спросил я Хребтова.
– А просто оттого, что лесу здесь еще, слава богу, много. Никому и в голову не приходит беречь его. Проезжий ли какой, окрестный ли мужик, пастух ли разложит костер: сварил кашу, отдохнул – и поехал дальше. И в уме нет, чтоб погасить костер… да и воды иной раз близко нет… Начальство уж как запрещает оставлять костры; не погасивши, – да поди угляди за всяким…
4
Екатеринбург, Томск, Красноярск, Нижнеудинск, Иркутск, Бурятская степь, Алекминск. Вот самые заметные точки на пути до Якутска. Много встретил я тут любопытного и оригинального, да нет у меня охоты рассказывать, что в Сибири ужасно много лесов и еще больше дичи, так что даже одеяла шьются из кож, содранных с голов селезней; что на Барабинской степи отличная трава и такая гибель оводов, что они иногда заедают лошадей до смерти; что бурятские дети вечно сосут кусок жиру и сами похожи на посудину, налитую салом; что сибиряки говорят вместо табаку понюхать: 'крошки ширкнуть в нос'… Мимо, мимо! Когда-нибудь, если явится охота, я все опишу, а теперь замечу только, что в Сибири еще более, чем в губерниях Астраханской и Архангельской, поразили меня многие добрые свойства русского крестьянина. Сколько чудных историй слышал я, и таких историй, таких подвигов, что, доведись нашему брату сделать что-нибудь подобное, хватило бы рассказывать на всю жизнь, да нашлись бы и слушатели, и хвалители. А здесь такие дела делаются и забываются, как самые обыкновенные вещи; никто им не удивляется; никто не говорит о них.
Там мужик Вавило дубинкой уходил матерого волка, который, сбесившись, бежал прямо в село, где оставались только бабы да полоскавшиеся в лужах малые ребятишки. В другом месте ражий парень невзначай набрел на медведя; делать нечего: уходить поздно! Пошли в рукопашный; медведь дерет парню плечи, а парень держит его за уши так крепко, что действовать зубами медведь не может, как ни рвется. Так проходит и час, и два. Стал ослабевать медведь. Парень улучил минуту, выхватил нож из-за пояса и пропорол ему брюхо! Любо парню! пошел за дровами, а 'принес медвежью шкуру, и как продал ее, так выпил с камрадом лишнюю чарку, да с тех пор никогда уж и не вспоминал о своей драке с медведем.
Сколько раз находчивость одного спасала пять и десять товарищей в необозримой степи, в горах, окруженных пропастями; зимой, когда мерзнет ртуть, злится пурга и путники давно сбились с дороги, или когда откуда ни возьмется целая шайка варнаков, готовая и грабить, и резать!
Кстати: мы сами несколько раз встречались с варнаками – так называются беглые ссыльные, разбойничающие по сибирской дороге, – и раз чуть не были обобраны и убиты, да Хребтов выручил своей чудной находчивостью и отвагой… О Хребтов! сколько раз я обязан был тебе жизнию!
5
В моих странствованиях, несчастиях и трудах одна была у меня отрада, без которой, может быть, я не вынес бы своей тяжелой роли. Не знал я русского крестьянина; готовые истины были в основе моего о нем мнения. Как все мы, изъяснял я каждый поступок его по внешности факта, а еще чаще старался удаляться таких мыслей, так же как и столкновений с простым классом.
Но необходимость свела меня с ним, скука и общая доля сблизила; познакомился и породнился я с русским крестьянином… среди моря, где равно каждому не раз грозила смерть, в снежных степях, где отогревали мы друг друга рукопашной борьбой, а подчас и дыханьем, в сырой и тесной избе, где, голодные и холодные, жались мы друг к другу, шестьдесят дней не видя солнца божьего…
Труден доступ к его сердцу. Он суров, неразговорчив, неохотно обнаруживает свое чувство, глубоко запрятывает в душу тяжелую кручину. Ошибается тот, кто иначе думает; кто, побродив по базару в праздничный день, увидав две-три деревенские сходки, поговорив, хоть и за чаркой, с несколькими мужиками, думает знать всю их подноготную… Жалок такой наблюдатель! Нет, сердце его открывается не всякому и не вдруг. Вот уж, кажется, ты довольно сблизился с ним: он волен с тобой в обращении, и за словом в карман не ходит; ты думаешь, говорит он тебе всю подноготную… Погоди, она у самого у него неясна, а ты не настолько расположил его к себе и расшевелил, чтоб она у него выяснилась, облеклась в слово… Ты сам скоро убедишься, что не поймал еще истины, когда заметишь, что через день он уже говорит не то, с полным равнодушием, которое так часто тебя обманывало, приводя к ложным и неотрадным выводам! Будешь говорить ты с ним еще раз, узнаешь больше, услышишь много опять нового, но и тут часто не то еще, чего ищешь… Будь прост и добр, а главное – будь искренен, спрячь подальше чувство собственного превосходства, умей отстранить все порывы неизбежной надменности, которая невольно пробивается в подобных отношениях, да еще не показывай, что ты стараешься под него подладиться, – и тогда только можешь ждать его искренности…
И тогда увидишь ты, что в нем есть душа, чувство, – энергия, и что, главное, в нем много иронии, иронии дельной и меткой, которая уже, может быть, давно твою собственную особу пустила ходячей притчей по всему околодку…
Ни в ком, кроме русского крестьянина, не встречал я такой удали и находчивости, такой отважности, при совершенном отсутствии хвастовства (заметьте, черта важная!) и, опять повторяю, такой удивительной насмешливости.
Эти черты ужели мало говорят в пользу его?
Я много люблю русского крестьянина, потому что хорошо его знаю. И кто, подобно многим нашим юношам, после обычной, 'жажды дел' впал в апатию и сидит сложа руки, кого тревожат скептические мысли, безотрадные и безвыходные, тому советую я, подобно мне, прокатиться по раздольному нашему царству, побывать среди всяких людей, посмотреть всяких див…
В столкновении с народом он увидит, что много жизни, здоровых и свежих сил в нашем милом и дорогом отечестве, увидит, что все идет вперед… может быть, иначе, чем думали кабинетные теоретики, но совершенно согласно с характером народным, с его судьбами, древними и настоящими, и с неизменным законом историческим… Увидит и устыдится своего бездействия, своего скептицизма, и сам, как русский человек, разохотится, расходится: откинет лень и положит посильный труд в сокровищницу развития, славы и процветания русского народа…
Нет, я думаю, в целом свете таких обжор, как якуты. Как едят, боже мой, как они едят! Кто поверит, что якут может съесть с лишком пуд свиного сала? Любимое кушанье их лошадиное мясо. Убьется ли лошадь, волк ли ее зарежет, своею ли смертью умрет – им все равно! жарить или варить также не почитается необходимостью. Мне говорили, что в прошлом году, во время скотского падежа, восемьдесят человек якутов умерли в одни сутки, объевшись лошадиной мертвечины. Такие случаи нередки; якуты не перестают пожирать падающий скот, пока многие не помрут. Не один пример их обжорства видел я своими глазами. Шесть якутов в моих глазах съели большую жирную лошадь. Между Якутском и Охотском приходится ехать 400 верст верхом (даже кладь иначе не перевозят), почти постоянно по каменистым, чрезвычайно высоким горам. Случалось, лошадь, сорвавшись, полетит через голову, сажен на триста вниз, убьется или изувечится; якуты к ней, хоть бы с опасностью жизни, наедятся досыта, а чего не войдет в душу, – тащат с собой и лакомятся дорогой. Не раз тонули лошади при бесчисленных и мучительных переправах через реки (часто через одну и ту же реку приходилось переправляться раз тридцать в день): якуты непременно добудут трупы и съедят, а хвост и гриву спрячут, чтоб доказать хозяину, что лошадь точно потонула, а не продана. Впрочем, под такими предлогами они часто, не утерпев, съедают лошадей, а хозяину приносят хвосты да гривы. Любят они также медвежье мясо, но только страшно боятся медведей и едят их с особенными уморительными церемониями. Вот как описывает их один путешественник: 'Когда якуты увидят на дороге медведя, то снимают шляпы, кланяются ему, величают тойоном (начальником), стариком, дедушкой и другими ласковыми именами. Просят препокорно, чтобы он их пропустил; что они и не думают его трогать и даже слова худого про него никогда не говорили. Если медведь, не убедившись сими просьбами, бросится на лошадей, то, будто поневоле, начинают стрелять по нем и, убив, съедают всего с великим торжеством. Между тем делают статуйку, изображающую Боэная (так зовется их бог), и кланяются оной. Старший якут становится под деревом и кривляется. Когда мясо сварится, то едят оное, каркая, как вороны, и приговаривая: '
Наконец вот и Охотск. Слава богу! Отсюда – морем. Признаться, оводы, горы, беспрестанные броды, варнаки, дожди, медведи так надоели мне, что я душевно рад предстоящему морскому путешествию.
Охотск ничем не замечателен, кроме непомерного множества собак. Ночью ни спать, ни читать, ни разговаривать нет никакого средства. Завоет одна собака, к ней пристанут псы всего города – и пошла потеха! Судоходство вообще находится – здесь не в блестящем положении. Суда строятся людьми, не имеющими о своем деле надлежащего понятия управляются также мореходами-самоучками. При таком положении дел несчастия случаются нередко, и случались бы еще чаще, если б само провидение не умудряло беспечных и отважных плавателей. Иногда судно под всеми парусами взойдет на берег, и пока несчастные судят и рядят, как им быть, – подоспеет прилив и снимет их с мели. В другой раз подобные пловцы, ввиду незнакомого пустынного берега, так струсили во время бури, что бросили два якоря, а сами все до одного: съехали на землю. Ветер переменился, и судно отнесло в море. Берег был необитаемый, хоть умирай с голоду, но случай принес судно через три дня к тому же берегу, пловцы снова сели и продолжали путь. Тысячи подобных историй услышите здесь.
К счастью, наше судно изрядное, а Хребтов такой кормчий, с которым бояться нечего.
8
Мы уж пятый день в море.
Не раз проходили мимо спящих китов. В хорошую погоду киты, играя около судна, пускали водометы; иногда на палубу падали птицы, ударившись с налету об паруса; маленькие птички вились около судна; одна, утомившись, села на палубу, ее легко поймали руками, снесли в каюту и насыпали крупы, но она не ела и к вечеру умерла.
