беречь свое изношенное платье, с испугом отскочил от забора. Он взглянул на небо, оно было ясно; Граблин в недоумении стряхнул с своего пальто дождь, но лишь только снова сделал шаг к забору, как повторилось то же самое, и сдерживаемый смех раздался за забором.
Граблин прошел скоро мимо забора, как будто не замечая, что рябину с большим старанием качали; потом вернулся и тихо стал красться к тому месту, где раздался смех. Веселый детский шепот послышался на том же самом месте. Граблин приложил глаз к щелке забора; он ничего не видал, кроме белого платья, на котором резко отделялись две черные большие косы с голубыми бантами. Белое платье так плотно прижалось к щелке, что Граблин, подняв прутик, притащил с помощью его к себе ленточку и схватил косу.
Кто-то рванулся и слабо вскрикнул.
– А! попались! – торжественно сказал Граблин, потянув к себе как смоль черную косу.
– Пустите! – отвечал ему женский голос, сердитый, но звучный.
– Нет, не пущу! – отвечал Граблин, любуясь роскошными волосами.
Рябина закачалась и в третий раз облила его, детский смех послышался за забором. Граблин жался к нему, повторяя:
– Тешьтесь, тешьтесь… мне все равно!
Но вдруг он вскрикнул и, отклонившись от забора, сердито сказал:
– А! колоться булавками! хорошо же, я не выпущу косы!
И, поглаживая косу, он хвалил ее и тянул к себе. Ему противились.
– Что вы делаете? – раздался голос над его головой.
Он поднял голову и увидел на заборе личико белокурой девочки лет двенадцати, с лукавыми глазами и раскрасневшимися щеками.
– А, а, а, здравствуйте! – сказал Граблин.
– Оставьте косу! – настойчиво закричала ему девочка.
– Зачем вы колетесь булавками? – спросил он.
– Мы и не думали!
– Как не думали? вы, пожалуй, станете отпираться, что и рябину не качали на меня?
– Нет! – смело отвечала девочка, едва сдерживая радостный смех, что детские их шутки удались. – А! а, а! так-то: вы отпираетесь! – протяжно сказал Граблин и сильнее потянул к себе косу.
– Ну, что это? – жалобным и пугливым голосом проговорила ему из-за забора невидимая его пленница, а белокурая девочка, вся вспыхнув, повелительно закричала на Граблина:
– Что вы делаете! как вы смеете! знаете ли, что это наша барыш…
– Соня! – крикнула строго пленница.
Соня скрылась.
– А, Соня! – весело сказал Граблин и, обращаясь к своей пленнице, спросил: – А вас как зовут?
– На что вам?
– Мне хочется знать имя той, у которой такие удивительные волосы.
– Федора! – скороговоркой отвечала пленница.
– Федора? не может быть!
– Право.
– А по батюшке как?
– Фарафонтьевна.
– У, у, у! какое мудреное имя! – заметил Граблин.
Пленница пробовала освободить свою косу; но Граблин держал ее крепко.
– Пустите меня! – сказала она таким голосом, что Граблин быстро спросил:
– А который вам год?
– Двенадцать!
– Двенадцать… – протяжно повторил Граблин и потом наставительно продолжал: – Зачем же вы шалили?
Ему ничего не отвечали.
– Соня, а Соня! правда, что твою барышню зовут Федорой Фарафонтьевной? – спросил Граблин.
Пленница засмеялась и отвечала:
– Ее нет, она сейчас придет!
– А зачем она пошла?
– Жаловаться на вас!
– Кому?
– Кому нужно!
– Вам же будет стыдно, когда узнают, что вы…
– Я вам подарю букет цветов из нашего сада, пустите меня! – живо перебила его пленница.
– Нет! я не хочу ваших цветов, а дайте мне слово, в первый раз, что я вас увижу, вы попросите у меня прощенья и поцелуете меня!
– Извольте, хоть сто раз! – весело отвечала пленница.
– Ну, значит, что вы меня обманете, если так охотно согласились.
– Зачем мне вас обманывать! я это со страху сказала: боюсь, что меня накажут… вам не стыдно и не жаль будет меня? – вкрадчиво, жалобным голосом спросила пленница.
Граблин пожал плечами.
– Знаете ли что, – отвечал он, – вы обманули меня: вам не двенадцать лет!
Пленница молчала.
– Хотите, я выпущу вас, только просуньте мне вашу ручку, чтоб я мог на нее посмотреть и поцеловать ее.
– Ну, что же вы, согласны? а не то, я так целую ночь простою! -
– Стойте, сколько вам угодно, но я не дам вам руку целовать! – отвечала пленница.
– Почему?
– У меня руки грязны!
– Не может быть! – смеясь, сказал Граблин.
– Божусь, и они такие большие, что надо будет весь забор ломать.
– Ну, подставьте губки.
– Тоже не могу: я чернику ела сейчас! – смеясь отвечала пленница.
– Вы просто смеетесь надо мною! – сердито сказал Граблин и, потянув к себе косу, продолжал: – Ну если вы не хотите мне дать вашу ручку поцеловать, так я буду целовать вашу косу.
– Целуйте, сколько душе угодно: они у меня подвязные.
– Не может быть! в ваши лета вам не позволили бы подвязных кос носить.
– Мне все позволяют, что я хочу делать!
– Но я уверен, что вам не позволяют таких шалостей делать, как вы сейчас со мною сделали.
Пленница молчала.
– Что же вы не отвечаете?
– Она сердита на вас и не хочет с вами говорить! – заметила Соня, появившаяся опять на заборе.
В ее лице столько было лукавства, что Граблин невольно огляделся кругом, нет ли какой западни,
– Ты жаловаться ходила?
– Кому? за что?
– На меня!
– Вот еще! я ходила кофей пить.
– Вы далеко живете? – спросила пленница Граблина.
– Далеко-с! – отвечал Граблин.
Соня засмеялась и, указывая на окна его, сказала:
– Вон, вон его окны, где старуха смотрит.
Граблин быстро повернул голову посмотреть на мать; в то самое время раздался легкий звук ножниц и за ним сильный порыв смеху.
У Граблина в руках остался кончик косы с голубой лентой.
Соня и пленница с визгом исчезли. Граблин стал смотреть в щелку забора, но густые кусты акации мешали ему что-нибудь видеть в саду.
Долго еще Граблин стоял у забора, насторожив ухо, в ожидании, не услышит ли опять веселого смеха и звучного голоса своей ускользнувшей пленницы. Но ожидание было напрасно.
Старуха мать, смотревшая в окно, окликнула своего сына, который, сам не зная отчего, покраснел и побежал домой, совершенно забыв о своем намерении прогуляться.
– Что это ты в чужой сад смотрел? – такими словами встретила его старушка.
– Да там кто-то шалит, так я хотел… – запинаясь, отвечал Граблин.
– Я тоже заметила: моих цыплят заманивают; вчера одного принесли от них: говорят, барыня принесла.
– Вы знаете, кто они такие? – быстро спросил Граблин.
– Нет! девчонка сунула мне в руки цыпленка и убежала.
Поговорив с матерью, Граблин пошел за перегородку, сел за работу и, положив кончик косы с голубой лентой на лист чистой бумаги, поминутно смотрел на него. Он делал предположения, какова должна быть величина волос, каково лицо той, кому они принадлежат, припоминал слова и голос своей пленницы. Работа не шла; наделав ошибок, да, наконец, рассердился, бросил перо и, положив подушку на окно, стал смотреть на забор и на окна серенького домика, примыкавшего к саду, в котором слышался теперь скрип веревочных качелей и
