бабушку на учителей, на бумагу и карандаши. Меня тешила мысль, что когда он приедет (меня ничем нельзя было уверить в противном), как будет удивлен! Я готовила к его приезду разные картины, нарисовала на память его портрет; я, кроме белого платья, никаких других цветов не надевала, потому что он ужасно, любил меня видеть в нем, а это редко ему удавалось: я назло ему тогда надевала другие. Я не хочу вам рассказывать всех ничтожных мелочей, которые приняли для меня какой-то важный вид. Я страдала; жестоко страдала, но все приписывала посторонним обстоятельствам: однообразию нашей жизни. Узнав это, бабушка стала меня возить всюду и гостей принимать; я все так же скучала, даже еще больше, потому что мне мешали рисовать или плакать. Тут только я стала отдавать себе отчет, отчего я о нем все думаю. Я испугалась своих чувств, я уже забыла свое мщение, я просто желала его видеть. Я уговорила бабушку ехать в Петербург именно для того, чтоб, видеть выставку в Академии, и была уверена, что если не увижу его, то по крайней мере увижу его картину. Долго я упрашивала бабушку ехать в Петербург, наконец она согласилась…'
Лиза остановилась, грустно покачав головой, и продолжала:
– 'Когда я познакомилась с вами, вы мне так живо напомнили его, что я испугалась… В то же время я видела его каждую ночь во сне, я просыпалась вся в огне… я чувствовала, что не могу никого любить, кроме него; я убегала вас: я боялась повторения истории…'
Вдруг Лиза помертвела. Долго она молчала и, наконец, дрожащим голосом проговорила:
– По странному случаю, я узнала о его смерти!
– Он умер? – радостно воскликнул Граблин.
Лиза вздрогнула и с горькой усмешкой сказала:
– Смерть его была и моей. Разве я живу? разве это называется жизнью? Вы помните рассказ вашего приятеля Каютина о несчастном их товарище, который погиб в киргизских степях?
– Так это был он? – с ужасом сказал Граблин. Лиза кивнула ему головой и едва внятно прошептала:
– Да! Видите, я причина его смерти! это-то и разрывает мою душу. Я скрываю от бабушки, но я еду посмотреть его могилу, которая, верно, будет и моей!
Граблин стал молить Лизу изменить свое решение. Он рассказал ей всю свою жизнь, проведенную в нищете и страданиях, и с отчаянием воскликнул:
– Даже ни одной минуты счастья не хотел никто мне доставить!
Лиза, схватив его за руку и сжав ее крепко, отчаянным голосом сказала:
– Это не в моей власти, не вините меня! верьте, это не в моей власти! я любила его одного, и я умру от любви моей, как и он. Мне жаль только бабушку, а то уж, наверно, я не говорила бы теперь с вами.
Граблин невольно вскрикнул.
– Не бойтесь, если в первую минуту, когда я узнала об его смерти, я не решалась убить себя, хотя в моих руках был уже нож… но я вспомнила о моей доброй бабушке и осталась жить. – Лиза закрыла лицо руками и с ужасом сказала: – Я дошла до такого состояния, что жду с нетерпением смерти бабушки, после которой я уж ни одной минуты не буду жить. Теперь скажите, могу ли я принести кому-нибудь счастье? Все, что я могу, я готова для вас все сделать, чтоб хоть сколько-нибудь вас утешить! говорите!
Граблин быстро поднял голову: в красных сухих глазах его блеснула радость; он долго смотрел на Лизу, которая, вся вспыхнув, как зарево, надменно глядела на него; в глазах Лизы было столько дикого отчаяния, что Граблин, закрыв опять лицо, с ужасом проговорил:
– Пусть я один страдаю!
Лиза, взяв его за плечо, сказала:
– Если бы я была уверена, что вы не испугаетесь трупа… я б…
И Лиза судорожно схватила Граблина за обе руки, долго смотрела ему в глаза, потом, закрыв себе лицо, упала к нему на грудь.
Граблин, как сумасшедший, целовал Лизу, клялся ей в вечной любви. Она не защищалась, да и не могла. Бледные ее губы были стиснуты, глаза закрыты, и даже жаркие поцелуи Граблина не могли вызвать румянца на ее помертвевшие щеки. Граблин испугался.
Через несколько минут Лиза открыла глаза, грустно улыбнулась и, слабо пожав его руку, тихо сказала:
– Не жалуйтесь на меня.
Граблин кинулся целовать ее холодные руки и, обливая их слезами, просил у ней прощения.
– Я вас прощаю, только помните, что нет страшнее для меня огорчения, как ваше уныние и пренебрежение вашей старухи-матери. Я уж и так ей много слез доставила!
– О, зато ее сын будет век благословлять вас! – с увлечением сказал Граблин, становясь перед ней на колени.
Лиза смотрела на него с покойною грустию. Она положила его голову к себе на колени и гладила его волосы…
Раза три докладывали Лизе, что все готово, но Граблин молил подождать еще минуту.
Он ничего не говорил, да ему и не нужно было слов; Лиза позволяла ему целовать ее руки и черные длинные косы. Она тоже ласкала его, прикладывая к раскаленной его голове свои, как лед, холодные руки.
Стало смеркаться. Лиза решительно встала. Граблин готов был разбить себе голову от отчаяния.
Лиза опять села и, обвив его шею руками, целовала его в глаза, из которых катились слезы.
– Я высушу твои слезы, с тем, чтоб ты не смел больше плакать! – говорила она с принужденной улыбкой.
Граблин сжал ее в своих объятьях, Лиза высвободилась и побежала в комнату.
Старушки, как ни скучали ожиданием, но упрека не сделали Лизе, которая в каком-то отчаянии сказала:
– Скорее, я готова, ради бога, скорее!
Старушки стали прощаться; они обнялись и долго, долго оставались обнявшись. Лиза в нетерпении говорила:
– Ради бога, скорее прощайтесь!
Старушки заплакали и стали просить друг друга не забывать и писать.
– Бабушка! – повелительно закричала Лиза.
Старушка кинулась одеваться. Тогда Лиза, взяв мать Граблина за руку, отвела ее к окну и дрожащим голосом сказала, упав перед ней на колени:
– Простите меня!
– Ах, матушка, полноте! Христос вас простит! – отвечала старуха, заливаясь горькими слезами и поднимая Лизу.
– Он обещал мне не скучать! – сказала Лиза, поцеловав ее, и кинулась из комнаты.
Лизина бабушка уселась уже в коляску, но внучка ее опять пропала. Она была в беседке с Граблиным. Отрезав свои роскошные косы, она отдала их Граблину.
– Вот вам на память от меня! – сказала она и, тряхнув головой, с странной улыбкой прибавила: – С него и так довольно!
Добрая старушка, рыдая, простилась с Граблиным, который уже решительно потерял всякое сознание.
Лиза, пожав в последний раз ему руку и поцеловав его мать, кинулась в коляску; она прятала голову на колени своей бабушки и душила свои рыдания, изредка повторяя:
– Скорее, скорее, ради бога скорее!!!
Коляска двинулась под отчаянный крик матери Граблина:
– Прощайте, мои голубушки!
Граблин бессмысленно смотрел вокруг себя, и когда коляска выехала из ворот, он с диким криком кинулся за ней.
Лиза заслышав его голос, остановила коляску; высунувшись из нее, она еще раз крепко поцеловала подбежавшего Граблина, упала на колени к бабушке и раздирающим голосом сказала:
– Бабушка, скорее, скорее!
Долго бежал Граблин за коляской, стараясь хоть еще раз взглянуть на Лизу.
ЗАКЛЮЧЕНИЕ
Читатель уже догадался, что Кирпичов и горбун погибли в ту ночь, когда полубезумный сын не хотел признать своего преступного отца. Ночь была глухая и безлюдная: помощь, призванная предсмертными криками утопающих, пришла поздно. Несчастные были найдены уже мертвыми. Ужасно было отчаяние Кирпичовой при вести о трагической смерти мужа, но радость и горе перемешаны в жизни! Тульчинов доказал права детей Кирпичова на имущество Добротина, и богатое достояние горбуна поступило в распоряжение Надежды Сергеевны. Она отдохнула; кончились страдания нищеты. Спокойно и тихо жила Кирпичова в уединенном доме горбуна, посвящая все свое время воспитанию детей, с которыми вместе учились Катя и Федя: их мать была гувернанткой у Кирпичовой. Каютин объяснил Надежде Сергеевне поведение Полиньки, и нет нужды прибавлять, что подруги свиделись и с тех пор не расставались.
Таким образом, согласие, довольство и счастие водворились в маленьком кругу, вытерпевшем много сокрушительных бурь.
Только бедный Карл Иваныч не мог быть искренно весел среди старых друзей. Он нелицемерно радовался их счастию, но ему тяжело было видеть и Полиньку и Каютина, и он редко посещал их.
– Карл Иваныч! за что вы нас обижаете? Не грех ли, не стыдно ли забывать старых друзей? – сказал ему однажды Каютин.
– Я и совсем скоро не буду ходить к вам, – отвечал, бледнея, башмачник.
– Почему?
– С вами у меня нет тайн. Я вам скажу…
И он откровенно высказал, почему убегает их.
Душа благородного ремесленника до такой степени была чужда зависти, полна самоотвержения, так искренно радовался он счастию Каютина и Полиньки, что Каютин невольно обманулся было: он уже начинал думать, что страсть его кончилась, как обыкновенно кончаются страсти безнадежные. Но теперь он пришел в ужас, увидав, как еще сильна была любовь к Полиньке в сердце башмачника.
– Мне лучше совсем отсюда уехать! – заключил Карл Иваныч, отвернувшись, чтоб скрыть слезы. – Вы много путешествовали; назовите мне, нет ли в России города, где мало башмачников?
Каютин долго думал. Ему тяжело было вообразить добродушного Карла Иваныча в провинциальном городе, совершенно одного.
– Поезжайте в Архангельск, – наконец сказал он: – город небольшой, но там вам будет лучше: там много иностранцев, ваших соотечественников.
И через несколько месяцев в Архангельске можно было видеть новую вывеску с надписью: 'Карл Бризенмейстер, башмачник из Санктпетербурга'.
Добрый, чувствительный немец и тут не изменил своей натуре: ежегодно присылал он по нескольку пар маленьких башмаков Полинькиным детям!
Иная судьба суждена была Граблину, столько же несчастному своею любовью. Он скоро умер. Разбирая бумаги бедного труженика, Каютин нашел недописанную страницу и прочел следующее:
'Эх, матушка! Все собирались мы пожить да отдохнуть с тобой. Видно, нам не суждено здесь отдыха: недостало у твоего сына и железного здоровья, которым ты его наделила… Хоть бы
