– Да я, например, – гордо отвечала хозяйка.
Доможиров с удивлением посмотрел на нее.
– Почем ходила квартира сначала? – спросила она,
– Девятнадцать рублей в месяц, – проворно отвечал Доможиров.
– А потом?
– Двадцать пять.
– Ну-с, а когда вы набавили?
– Повздорил сначала; а дал.
– А знаете ли, почему вам дали так дорого?
– Потому что квартира хорошая.
– Скверная! – с жаром возразила хозяйка. – Да, сердитесь не сердитесь, мне все равно. Я люблю правду, Афанасий Петрович! Не будь моей красотки, так ваша квартира никогда бы больше девятнадцати рублей не ходила… Так и быть, я вас научу…
– Научите, матушка Василиса Ивановна.
– Вы сбавьте цены сначала да отдайте холостому… слышите: холостому, а не женатому! Станет торчать у окна, как прежний, так и набавьте! Сердечко заноет, так все даст.
Доможиров с благоговением слушал хозяйку.
– А что вы думаете, – сказал он радостно, – и вправду так!.. Она такая красивая: жаль только: похудела, как женишок уехал.
– Похудеешь! – злобно возразила хозяйка, лицо которой в одну минуту покрылось синими пятнами. – Похудеешь, как бросил, да еще в таком положении, что стыдно будет в люди показаться!
– Эх нехорошо про честную девушку так говорить! – заметил недовольным голосом Доможиров.
– Честная! честная! – запальчиво подхватила Кривоногова: – небось, одного успела спровадить, того и гляди другой явится. Что, я слепа, что ли? не вижу, как башмачник то и дело к ней бегает, шьет ей такие фокусные башмачки… с боку надевать, что ли, их нужно? Я увидала, да и спроси: 'Кому это?', покраснел и говорит: 'На заказ'. Я себе думаю: постой, немчура, погляжу… В воскресенье она пошла к обедне, глядь: ноги точно щепки, и фокусные башмаки надеты; а… это что?
И хозяйка, подбоченясь, вопросительно глядела на Доможирова.
– Ну, что же?.. она ему заказала,
– За-ка-за-ла? – протяжно повторила хозяйка. – Нет-с, Афанасий Петрович, я не мужчина; смазливая девчонка меня не проведет. Она готова обобрать всякого. Суньтесь-ка!
– Что вы? я стар, она на меня и не посмотрит! – сказал Доможиров и улыбнулся при мысли: что, если б он в самом деле понравился Полиньке?
Девица Кривоногова, видно, догадалась, какие преступные ощущения шевельнулись в его душе и озарили довольной улыбкой его некрасивое, серое лицо; она затряслась и, едва удерживая бешенство, спросила:
– Пожалуй, и вы уж не хотите ли жениться на ней? ха, ха, ха! вот была бы хорошая хозяйка! вишь, на губах еще молоко не обсохло а уж как умеет всех приманивать!
И хозяйка, отодвинув с сердцем свою чашку, положила локоть на стол.
– Небось, – говорила она, будто рассуждая сама с собою, – когда я была молода, женихов не было же столько! честные девушки не сами себе женихов ловят, а кто посватается, только и есть… У ней так счету нет… На заказ! Нет, я все вижу, – продолжала хозяйка, обращаясь к Доможирову, – да молчу, а уж как выйду из терпенья!
И она стучала кулаком по столу и яростно глядела на Доможирова, который в смущении покачивал ногой. А сын его, пользуясь случаем, воровал сахар и делал разгоряченной хозяйке уродливые гримасы.
Стук в дверь прекратил ревнивые крики девицы Кривоноговой, к величайшей радости Доможирова.
– Кто там? – грозно окликнула хозяйка.
Низенькая фигура горбуна показалась в дверях. быстро окинул своими блестящими глазами комнату приложив руку к шляпе, вежливо спросил:
– Палагея Ивановна Климова здесь проживает?
– Здесь, – отвечала хозяйка, вылезая из-за стола. – А вам ее нужно? – нагло спросила она, подойдя к горбуну.
– Да-с.
– Извольте, – небрежно сказала хозяйка, видимо рассерженная таким кротким ответом: – из сеней направо, вверх; одна дверь всего.
– Благодарю-с!
И горбун вышел. Хозяйка крикнула:
– Эй, Федя! проводи чужого дядю наверх!
Брат и сестра побежали за горбуном.
– Вот недавно уехал, а уж и начали таскаться, проворчала хозяйка, садясь на свое место.
Доможиров захохотал.
– Неопасно, – сказал он, – ха, ха, ха! Горбун! видали, что ли?
– Велика важность, что горбун!
– Ну, все-таки с горбом… ха, ха, ха!
Доможиров принужденно смеялся: ему хотелось веселить хозяйку, чтоб она снова занялась чаем и предложила ему чашечку.
– Лишь бы женился, она не посмотрит, что горбун, сама всякому готова на шею вешаться.
– Эх, Василиса Ивановна! – с упреком заметил Доможиров, – нехорошо чернить сироту: ведь я вижу, как она живет. Нас с вами сковороду лизать заставят.
– Так я лгу, что ли, по-вашему? а?
И хозяйка вытянулась во весь рост и, дрожа от злости, кричала:
– Так я лгунья? И все из-за скверной девчонки! Спасибо вам, спасибо, Афанасий Петрович! Вот, делай добро людям!
– Полноте, Василиса Ивановна, разве я вам что-нибудь обидное сказал?
– А, так вам кажется, еще мало вы меня обругали? так я буду сковороду лизать? а? Небось, вы ее хвалите, горой за нее, а я ведь тоже сирота!
И хозяйка заревела.
Доможиров подмигнул сыну и в минуту самых жестоких упреков девицы Кривоноговой незаметно удалился. Но и в своей комнате он долго еще слышал, не без сердечного трепета, язвительные крики о том, что грех сироту обижать.
Полинька сидела за работой, не подозревая, что за нее происходит внизу жаркая ссора. Она немного похудела и побледнела; лицо ее, прежде веселое и беззаботное, теперь стало задумчиво. Услышав шаги на лестнице, она приподнялась, думая встретить Карла Иваныча, и очень удивилась, когда перед ней очутился горбун.
С приветливой улыбкой развязно подошел он к руке Полиньки.
– Извините, не обеспокоил ли я вас?
– Ничего-с, сделайте одолжение… Не угодно ли садиться?
Она подвинула стул. Борис Антоныч тотчас же воспользовался им. Сидя, он казался еще меньше; горб его стал заметнее, ноги не доставали до полу. Но он ловко уселся и начал так:
– Як вам, Палагея Ивановна, с маленькой просьбой…
– Очень приятно, – перебила Полинька, успокоенная развязным видом горбуна. – Что вам угодно?
– Если вы только не заняты, я вас попрошу сшить мне халат… из тармаламы; я, знаете, люблю хорошие вещи.
Полинька покраснела и замялась.
– Извините меня… я никогда не шила халатов: слишком велика работа… у меня места мало.
– Мой халат немного места займет, – заметил горбун с тихим, добродушным смехом.
Он смеялся на собственный счет.
– Все равно… да я никогда не шила!
– Что делать, что делать! Не шили, так и толковать нечего… Вот еще я хотел было просить вас обрубить мне платочки и меточку кстати положить, – говорил горбун, вынимая из кармана сверток. – Я, знаете, человек холостой, одинокий, судьба невзлюбила меня и обрекла…
Он не договорил и тяжело вздохнул. Лицо его омрачилось. Полинька была расположена к участию и теперь, больше чем когда-нибудь, сочувствовала всякому горю, особенно одиночеству. Ей живо представилось положение человека, лишенного возможности нравиться женщине, обреченного вечному одиночеству.
– Извольте, – ласково сказала она, принимая платки. – Платки я могу обрубить. Завтра же будут готовы.
– Вы сами изволите занести работу? – равнодушно спросил горбун.
– Я? нет-с! Я никогда своей работы не отношу.
– Как же? неужели все к вам ходят за нею? – с язвительной усмешкой спросил горбун. А,
– Нет, я мужчинам не отношу сама, – быстро отвечала смущенная Полинька.
– А, а, а! так вы боитесь ко мне… хе, хе, хе!
И горбун с наслаждением любовался вспыхнувшим лицом Полиньки.
– Как можно! – возразила она обиженным тоном.
– Как же вы всем сами относите работу, а мне не хотите…
– Я никогда не шила мужчинам… впрочем, я вам пришлю.
– Нет, не надо, – с испугом сказал горбун. – Не беспокойтесь, – продолжал он спокойнее. – Я лучше сам зайду, если только вы позволите.
Он встал со стула, поклонился и снова сел.
– Очень хорошо-с; они завтра будут готовы.
– Не спешите: я подожду, вот мне халат нужнее был: дело немолодое, согреться иногда хочется… хе, хе, хе!.. Полинька готовилась оправдаться, но горбун легким наклонением головы дал ей знать, что совершенно покоряется невозможности, и круто спросил:
– Вы одни изволите жить?
– Одна-с, – отвечала Полинька, обрадовавшись перемене разговора.
– Что изволите платить?
– Двадцать рублей.
