Что ж, полиция, наверняка задержит того человека. Скорее всего он сам явится с повинной, когда как следует обдумает случившееся и поймет, что это было вполне оправданное убийство, точнее, обычная самооборона или преступление, совершенное при смягчающих обстоятельствах, а потому суд, когда выслушает его рассказ, не вынесет ему слишком сурового приговора. Пожалуй, как-то его все-таки накажут, ибо закон есть закон, хотя я лично считаю, что таким человеком следовало бы скорее восторгаться, чем наказывать. Вся его вина состоит в том, что он не смог сдержать себя, как я. Но, в конце концов, я ведь незаурядный человек и не вправе ожидать, что все остальные будут столь же волевыми и сдержанными.
Сегодня утром за завтраком у нас с Элен состоялся довольно странный разговор. Какое-то время она явно собиралась мне что-то сказать, но никак не решалась. Я предположил, что это имеет какое-то отношение к концу месяца (а срок действительно приближался) или к камере, а возможно, к идее посещения доктора. Но это оказалось не так.
— Они все еще не поймали убийцу, — сказала Элен.
Она определенно имела в виду человека, убившего библиотекаршу. По-видимому, полиция пока не обнаружила никаких улик. Трудно, наверное, раскрыть непреднамеренное убийство, поскольку в нем отсутствует ясный мотив, а в данном случае, похоже, это вообще был посторонний человек, совершенно не знавший библиотекаршу. Я поймал себя на мысли, что не хочу, чтобы этого человека арестовали на основании всего лишь юридического закона, поскольку его деяние было продиктовано высшим законом морали и нравственности.
— Возможно, и вообще не поймают, — заметил я.
— А ты в самом деле считаешь, что тебе не надо сходить в полицию и сказать, что ты был там? — спросила она.
Я поинтересовался:
— Зачем?
— Ну… ты ведь был там примерно в то же время, что и убийца. Ведь ее убили еще до того, как ты пришел домой. Ты мог бы что-то рассказать им…
— Я уже сказал тебе: мне ничего не известно.
— Но ты ведь… ты не боишься пойти в полицию? — спросила она, глядя куда-то в сторону.
Не представляю, с какой стати это взбрело ей в голову. Чего мне бояться?
Я еще раз повторил, что ничего не знаю, и добавил, что, как я надеюсь, этому человеку удастся избежать наказания, поскольку библиотекарша, очевидно, была порочной и испорченной женщиной. Я не стал рассказывать Элен про ее «подходы» ко мне, хотя, мне кажется, она и сама догадалась, потому что очень странно посмотрела на меня, после чего встала из-за стола и вышла из комнаты. Странно как-то она вела себя. Наверное, все дело заключалось в ее воспитании.
Средние классы, как правило, придерживаются довольно странной идеи о том, что сотворенные человеком законы якобы обладают большей силой, нежели законы стоящего над ними существа. Просто в голове не укладывается, как могут люди быть настолько тупыми и легковерными. Как можно человеческими правилами подменять законы Божьи! Они не видят никакой разницы между законами и теми нормами, которые имеют отношение к конкретной ситуации; между вечными законами природы; Господа и морали и неустойчивыми, часто ложными законами, — которые создают люди в ущерб самим себе и другим.
Меня действительно волнует подобное положение вещей, тревожит, что предрассудки сделали все именно таким. Подумайте только, что будет, если окажется, что все это применимо и ко мне… Ведь меня станут презирать, ненавидеть, меня обязательно накажут, стоит им дознаться о моем несчастье. Власти наверняка сделают все, чтобы признать незаконным характер моей болезни. Но какая и кому будет от этого польза?
Болезни не подчиняются правительственным законам. Значит, меня признают преступником и я ничем не смогу себе помочь? Вот почему никто не должен знать об этом инциденте. Старые, почти забытые предрассудки, страхи и суеверия объединят свои усилия с мощью законодательных властей и в итоге уничтожат меня. Какой ужас! И самое главное: каждый человек сталкивается с подобным буквально на каждом шагу и неспособен что-либо предпринять против, такого положения. Как горько сознавать это!
Если бы я жил лет триста тому назад, сведущие люди по крайней мере признали бы мою болезнь, считались бы с нею и боялись бы меня. Сейчас же меня попросту поставят вне закона. Как хорошо еще, что я достаточно уравновешенный человек, ибо никто не смог бы предсказать, до чего кого-то другого довела бы вся эта людская глупость.
Особенно остро я испытываю подобную горечь, когда настает время спускаться в камеру. О, как же я ее ненавижу…
Завтра мне предстоит снова спуститься в камеру.
Я пытался не думать об этом, даже перестал вести дневник, стараясь мечтать и размышлять о чем- нибудь другом, но ничего не получилось. Никак не могу избавиться от этих мыслей, они просто терзают меня. Кажется, я не смогу больше этого вынести. Даже сейчас, когда я пишу эти строки, моя рука дрожит, а тело покрылось потом. Мне кажется несправедливым, что я так терзаюсь из-за своей болезни. И очень нечестно, что я вынужден страдать в угоду непонимающему, безразличному ко мне обществу. Не знаю, думаю я так только потому, что приближается мое время, или просто потому, что я прав. Но мне ясно одно: мысли эти могут перемениться, когда болезнь вступит в новый этап своего развития. Пока же голова моя работает безупречно.
А что, если сама камера ухудшает мое состояние? Раньше я над этим не задумывался. Иногда мне начинало казаться, что это именно так, но в подобном случае все оказалось бы очень близким к разумному объяснению, хотя, повторяю, всерьез я над этим пока не думал. Но факт остается фактом: прежде, еще до существования камеры, мне никогда не было так плохо.
Раньше мне удавалось сохранять самоконтроль. Даже в последний раз, когда я оставался на воле, в тот самый раз, когда того пьянчугу хватил удар, я смог удержаться. Смерть пьяницы стала главной причиной в решении о создании камеры, но когда я оглядываюсь назад и осознаю, что его гибель не имела ко мне ровным счетом никакого отношения, то понимаю, как фальшиво звучит этот довод. До меня доходит, что я действовал, не осознавая толком смысла своих поступков, не понимая, что камера может лишь усугубить мое состояние и еще сильнее наказать меня вместо того, чтобы исцелить. Теперь я уже всерьез задумываюсь над тем, не принесла ли камера мне больше вреда, чем пользы.
Это представляется вполне логичным. Мне всегда было легче, когда я видел небо, а едва заперев себя в этом подвале, я сразу почувствовал ухудшение. Нет, я просто отказываюсь что-то понимать. Надо будет хорошенько со всем этим разобраться.
Интересно, хватит ли у меня сил завтра не спускаться в камеру?
Что бы я ни написал, едва ли слова могут передать мои чувства. Я просто в отчаянии. Я ненавижу себя. Да, я знаю, это не моя, вина, однако само по себе знание неспособно устранить весь этот стыд, смыть весь этот ужас. Мне кажется, что человеческий организм не в состоянии перенести подобное унижение, что сердце, мое разорвется, мозг расплавится, все воспоминания сплетутся в один клубок и в итоге я погибну. Но я все еще жив, хотя, думаю, было бы лучше, если бы я умер. Иногда я даже подумываю о самоубийстве. Как-то, достав бритву, я стал разглядывать голубоватые вены на запястьях и, наверное, покончил бы счеты с жизнью, если бы только вид крови не напомнил мне о случившемся, даже если жизнь покинет меня, я всегда буду помнить ту зловещую ночь… Нет, таким способом я не смогу покончить с собой. Будь у меня снотворные таблетки, я воспользовался бы ими, но у меня нет их. Никогда их не принимал, как вообще не одобряю употребление наркотиков.
Сейчас мне намного лучше. Я даже ненадолго прилег. Теперь, когда я немного передохнул, мысли мои вроде бы прояснились. Я здесь совершенно ни при чем, хотя самоубийство стало бы наказанием именно мне, а не той болезни, которая превратила меня в существо, совершившее ужасное преступление. Я просто сгораю от самоунижения и ненависти к самому себе. Если бы я тогда пошел в камеру… Но откуда мне было знать? Разве мог я даже предположить, что произойдет? Ведь я такой мягкий, добрый человек, а потому совершенно невозможно было подумать, что мое тело может быть использовано для… того, что случилось.
