— А карандашная подпись? — усмехнулся я.
— Право это глупый фарс, — пожал плечами Родзянко. — Мы полагали, что вы подпишете отречение пером — разумеется, но детские игры в формальности тут ни к чему. Вы же понимаете, в сложившихся обстоятельствах дело не в форме отречения, а в самом его факте.
— Пожалуй.
— Вот и прекрасно, — Родзянко, похоже, был вполне доволен итогом, — Форма отречения на самом деле не имеет значения, поскольку абдикация[8] Императора вообще не предусмотрена русским законодательством. Император либо правит, либо мертв. Считайте, наше предложение о письменном отречении данью прогрессу и человечности. Некоторые представители генерального Штаба, в том числе присутствующие здесь, высказывались за более радикальное решение вопроса о передаче престола вашему сыну Алексею. Вы понимаете, о чем я?
Рузской засопел, он был единственным представителем Генерального Штаба в вагон-салоне и чрезмерно прозрачный намек Родзянко в моем присутствии
— Геморроидальные колики или апоплексический удар? — рискнул пошутить я, поминая убитых заговорщиками предков царя Николая.
— Вы догадливы, — мрачно подтвердил октябрист Гучков.
— А вы милосердны.
— Все шутите, Ваше Величество? — лидер конституционалистов демонстративно пожал плечами. — Напрасно. Смею напомнить, что с этой минуты, вы более не Император и юмор ваш может быть не понятен кому-то из бывших подданных.
Гучков потянулся к брошенному мной листку отречения и, на мгновение загородил меня от Рузского и Родзянко, встал перед столом. Открыл портфель, заложил бумагу и сел.
Рузской крякнул. Когда фигура Гучкова открыла меня для всеобщего обозрения, в руке моей мрачным зверем чернел наган адмирала Нилова.
Не вставая, не давая опомниться, ни слова не говоря, я начал стрелять.
Пять выстрелов подряд, пять ударов бойка. Рузской, его адъютант были вооружены. Дворянин Шульгин и участник бурской войны Гучков — также. Все пятеро, я уверен, как и сам Николай, отменно обращались с оружием. Стрелял я как в тире — с короткой расстановкой, наводя ствол двумя руками и аккуратно прицеливаясь перед каждым выстрелом. Пять пуль, пять мгновений, пять снесенных голов. Очень медленно!
И если бы они попытались, то смогли бы ответить огнем. В прошлом, Гучков слыл бретером и отличался удивительной храбростью, участвовал в трех дуэлях, в каждой из которых неизменно выходил победителем. Ни скорости, ни отваги ему был не занимать. Он мог бы броситься на меня и выбить наган, мог просто сбить на пол телом, чтобы спасти остальных.
Однако в вестерн мы не играли. Никто, включая генерала Рузского, не посмел даже дернуться. От растерянности изменники выпучили глаза и лишь адъютант генерала, чуть быстрее других отойдя от шока, успел донести свою руку до кобуры.
В этом не было ничего удивительного. Умные и отважные люди, они, как и сам Николай были готовы драться с открытым противником, проявлять чудеса героизма на полях Германской войны, в схватках с турками и австрийцами. Но никто из них даже в мыслях, не мог представить себе вооруженное противостояние с Государем!
Этим недугом — полным бессилием в сопротивлении
Именно так, сам царь Николай, его губернаторы и генералы до последнего не отдавали приказ стрелять «стрелять в свой народ» по демонстрантам в 1905 году — это же означало м. «стрелять в свой народ». И только когда в солдат начали палить из толпы, а московских жандармов развешали цветными гирляндами на деревьях, приказ «стрелять», наконец, отдавали — с чудовищным опозданием.
Именно так, красных комдивов брали сотрудники НКВД. Героев Мировой и Гражданской, бесстрашно кидавшихся с одной шашкой на пулеметы, имевших в своих квартирах именные маузеры и наганы, хватали и били молодчики из чернорабочих, едва умеющие стрелять. И не один из арестованных не сопротивлялся, и! Ибо такова была вера — в партию и народ!.
В вагоне-салоне сработало аналогичное правило.
Гучков и Рузской смогли бы сразить любого — но только не Императора, пусть глубоко презираемого, но
В следующее мгновение, в царский салон ворвались солдаты Рузского, на ходу передергивая затворы. Но не успели они рассмотреть трупы, как узрели меня, космато громоздящегося на диване. Николай сидел чуть сутуло, уронив руку с пистолетом к бедру. Небольшого роста, худой и стройный, он казался сейчас широкоплечим гигантом, руки которого оплетали тугие жгуты мускулатуры, опускающиеся к земле под собственным весом. Чуть сгорбленная спина, провисшие длани, а главное — страшный взгляд … Лицо мое, вероятно, украшала нечеловеческая гримаса.
— Вон!!! — заорал я им, и стрелки, не успев даже раскрыть рта, вылетели обратно за дверь, как выброшенные ветром — инстинкты, впитанные с рождения с молоком матери, не позволили им ослушаться Царя-батьку.
Фредерикс и Воейков смотрели на меня с вытянутыми от ужаса лицами. Наверняка решили, что я тронулся умом прямо у них на глазах. Но я — не тронулся. С ума сошел Николай. Он не стал вдруг безумцем, однако ужасная мысль — о Семье, которую он любил больше жизни и которой остался предан до последней своей минуты, захлестывала его нечеловеческим — воистину Царским гневом.
Страшным усилием, загнав Николая обратно в глубину подсознания, я ткнул пальцем во Фредерикса, забыв о малейших правилах этикета.
— Позовите слуг, — услышал я собственный голос, — трупы сложите в тамбуре. Именно в тамбуре, граф, на улицу не выносить.
— Воейков! — Я обернулся к флигель-адъютанту. — Сейчас, мне понадобится вся ваша преданность. На поезде останется Фердерикс и прислуга. Всех остальных, способных носить оружие офицеров немедленно соберите здесь. Выдать винтовки, шашки, наганы — все что есть. На сборы — десять минут. И да простит Бог тех, кто встанет у меня на пути!
Медлить не стоило. Выстрелы из нагана наверняка уже засекли окружившие поезд изменники. Разоружив стрелков из сопровождения Рузского и депутатов, я выглянул из тамбура и помахал рукой одному из «местных» офицеров. Солдаты окружившие бронепоезд уже стояли, вскинув винтовки и, по всей видимости, готовы были спустя мгновения лезть на штурм, однако появление Императора, моя спокойная речь и «обычное» поведение заставили их стушеваться.
— У нас самоубийство, — воскликнул я, подзывая офицера к себе. — Генерал Рузский только что застрелился, а представители Думы повторно присягнули мне на верность. Командование фронтом с этого момента, я беру на себя. Немедленно сообщите об этом в Штаб фронта и известите командующего Алексеева.
С этими словами я лихо спрыгнул на землю, затем развернулся к маячившему в проеме графу Фредериксу и погрозил ему кулаком.
— А вы, — нарочито громко обратился я к нему, — пресекайте впредь подобные вещи. Никого в поезд не впускать!
Стукнув ошалевшего от неожиданности офицера Рузского по плечу, я вновь обратился к нему:
— Немедленно прикажите бойцам оцепить станцию. Орудия следует развернуть для охраны периметра. Пулеметы с платформы уберите, поставьте в улицах для пресечения возможной атаки со стороны города.
Молодой капитан впрочем, уже пришел в себя, Рузский не зря на него полагался:.
— Генерал Рузский не мог застрелиться.…
