Вероятно, это баловался с аппаратом ротмистр Лавиновский.
— Порвите и в камин, — миролюбиво посоветовал я Бонч-Бруевичу. — Это какой-то сумасшедший до телеграфа дорвался. А генерал Рузский мертв.
— Действительно? — Бонч-Бруевич смотрел на меня изучающе.
Тут, если честно, меня начал бесить этот разговор.
— Труп в вагоне, — произнес я отрывисто. — Изволите осмотреть?
Бонч-Бруевич взглянул на меня удивленно — он тоже знал Царя долгую череду лет, и, очевидно, Николай Второй на его памяти ни с кем так резко не разговаривал. Ну и дьявол со всеми политесами, заключил я! Моему реципиенту, если не ошибаюсь, еще в начале правления дали совсем не подходящее прозвище «Кровавый». Однако оправдывать прозвище Николай Второй (вернее мы с ним вдвоем) начал едва ли час назад.
Странно, но Петру Первому, строившему Петроград на костях и лично рубившему стрельцам головы, дали титул «Великий». Ивану Пятому, жарившему подданных на огромных, специально для того сделанных сковородах — гордое имя «Грозный». Александру Первому, вступившему на престол благодаря убийству отца — «Благословенный». Александру Второму, ни за грош продавшему Аляску американцам — «Освободитель». Отцу Николая, Александру Третьему — «Миротворец». За что же моего венценосца окрестили «Кровавым»?! Не за то ли, что за двадцать один год его трагического правления казнено преступников и бунтарей вдвое меньше, чем убили чиновников за то же время бомбисты и террористы?
Родись Николай Второй чуть ближе к концу двадцатого века — его почитали бы идеальным монархом. Примерный семьянин, любящий отец, верный муж, невероятно преданный своей стране человек, для которого слово «долг» являлось величайшим из всех понятий. В начале двадцатого века русский царь был самым богатым человеком планеты — но жил очень скромно. Его называли и самым могущественным правителем — ведь ни в одной из великих держав, ни один из государственных лидеров не обладал абсолютной наследственной властью. Даже кайзера Германии ограничивал Сейм, не говоря об английских монархах. И при этом Николай
Безусловно, Николая Второго нельзя назвать образцом государственного человека, дальновидным политиком и вождем. Безусловно, в том плачевном положении, в котором оказалась страна накануне революционного Февраля, была виновата не только германская разведка, изменники-социалисты, заговорщики-генералы или придворная камарилья, но прежде всего — он сам, как глава рухнувшего государства, как абсолютный монарх, находящийся на самом «верху», но не сумевший предотвратить взрыв «низов». Однако, имя «Кровавый», последний царь точно не заслужил. А впрочем …
Глядя в глаза сомневающемуся Бонч-Бруевичу, я вызывающе усмехнулся. Быть может, еще заслужит?
— Не стойте столбом генерал, — подбодрил я нерешительного командира. — Вижу, вы разрываетесь, повиноваться ли мне или арестовать, исполнив телеграмму Рузского? Отвечаю, сударь: повиноваться!
Генерал некоторое время смотрел на мое лицо (не в глаза), затем послушно кивнул, и словно надломилось в нем что-то. Я понял — теперь он со мной.
— Идемте же вниз, генерал, — я дожал я его до конца.
Бонч-Бруевич сделал рукой приглашающий жест, и легонечко поклонился, пропуская меня вперед. Друг за другом, мы спустились с перрона.
Поведение командующего Шестой армией живо напомнило мне поведение старика Иванова. Быть предателем и изменять однажды данной присяге дворянину и офицеру претило, однако о заговоре он знал и более того, был с ним согласен. И если бы кто-то (только не он) пустил бы мне пулю в лоб или заставил подписать отречение, этот, очередной встреченный мной генерал вряд ли бы горевал. Нилов меж тем завлек старого друга беседой. Я не разбирался в психологии, однако подсознательно понимал — теперь, когда я принят в Юрьеве вместе с Ниловым, мой гостеприимный хозяин не рискнет меня задерживать и, тем более, покушаться.
В здании штаба нас живо напоили горячим чаем, хозяин даже предложил выделить нам отдельный дом для размещения на ночь. Однако я отказался. Проспать страну с потрохами я мог и в вагон-салоне, в стенах которого подручные Фредерикса сейчас живо заделывали сквозные дыры от винтовочных пуль. Интересовал меня в Юрьеве отнюдь не отдых, а как всегда — телеграф.
Оставив часть свиты, я отправился в отделение связи вместе с Воейковым и отрядом охраны. Бонч- Бруевич не возражал и даже вызвался сопровождать. Мы толпой ввалились в переговорную, пригласили телеграфистов.
Старший офицер связи, старый усатый дядька в форме майора инженерных войск смотрел на происходящее с интересом — я мог бы поклясться, что в суть действий Рузского на соседней станции он вполне посвящен. Дядька представился мне фон Фауфеном и происходил, очевидно, из курляндских дворян. Полагаю, он одинаково равнодушно отправил бы телеграммы о подавлении заговора, и телеграммы о цареубийстве.
— Еще раз, от имени генерала Рузского и представителей Думы, дайте связь с командующим фронтов, — говорил я, стоя у него за спиной. — Повторите, что в Псков прибыли представители Думскдумского кКомитета, требующие отречения Государя. Император готов отречься в случае, если большинство генералов согласно с мнением Думы. Пишите — Рузский собирает мнения командующих. Однако, мне нужна связь не только с командующим фронтов. Отправьте запросы начальникам армий и корпусов, а также отдельных дивизий. Ну же, телеграфируйте!
Без лишних разговоров, фон Фауфен повиновался — человек он был уже пожилой, Старику перевалило за пятьдесят, и быстро меняющуюся политическую коньюктуруконъюнктуру он рассматривал философски.
Секунды поплыли. Аппараты отстукивали сообщения, сигналы скользили в эфир и по проводам. Вскоре, ответы с фронтов начали возвращаться. На бланки их наклеивать не успевали. Я читал послания генералов, прямо с теплой телеграфной ленты, отрывая ее кусками с бобины.
Как я и подозревал, Рузский врал. Брусилов, Николай Николаевич Романов, сам Рузский, командующий балтфлотом Непенин — действительно предали своего Императора. Однако командующий Западным фронтом Эверт, Румынский главнокомандующий Сахаров, адмирал черноморского флота Колчак оставались преданы мне, — Рузский и Алексеев даже не отправляли им известий о готовящемся на Дне отречении!
Еще более характерными оказались ответы командующих отдельными армиями и корпусами — в преданности клялись почти поголовно. Среди же командиров дивизионного уровня заговорщики отсутствовали вообще! Чем ниже был уровень командиров, тем яростнее клялись в верности и однажды данной присяге.
Собрав ленты, я с торжественной и, что уж скрывать, откровенно издевательской миной вручил их Бонч-Бруевичу.
— Почитайте, — сказал ему я, — потом идите на станцию и велите пулеметным командам убираться обратно в казармы. В том, что совершил на Дне Рузский, я вашей вины не вижу. Пока что не вижу. Вам ясно?
Бонч-Бруевич, надо отдать ему должное, взгляд мой выдержал. Сдержанно кивнул, отдал честь, и только затем отвернулся. Потом вышел из комнаты.
Я вытер со лба мокрый пот.
Итак, результаты опроса впечатляли. Большая часть Русской армии все-таки осталась с Царем. В реальной истории, Николай Второй, подавленный предательством ВСЕЙ АРМИИ не смог сдержать руку и подписал отречение от престола. В отличие от него, я знал теперь, что предательства армии не было. Был лишь заговор кучки высших военачальников.
А телеграммы все продолжали идти. Механический самописец, стучал по ленте чернилами. Сообщений
