– Обязательно сообщу ему твое мнение.
Бонар сунул пухлые руки в карманы куртки, выдохнул облачко пара и заговорил серьезно:
– Он ничего не слышал, ничего не видел. Заснул у телевизора после обеда, даже не знал, что Клейнфельдты тут. В пять часов в окно выглянул, увидал их машину. Пошел посмотреть, выяснить, не нужен ли им, обнаружил трупы, набрал 911, вот и вся история.
– Соседи?
– Опрашиваем.
– Что думаешь?
Не праздный вопрос. Пусть Бонар выглядит, говорит и действует как любой другой славный висконсинский парень, но мозги у него в голове шевелятся. Может бросить один взгляд на место преступления и сказать то, до чего сроду не докопаются криминалисты со всем своим фантастическим оборудованием.
После окончания академии Холлоран с Карлсоном целый год парились в Милуоки, прежде чем вернуться домой, надеть местную форму. Навидались в городе всякого, что до сих пор стараются позабыть, однако и многому научились. Бонар минуточку сосал губу, шевеля густыми бровями, похожими на гусениц.
– Фактически смахивает на заказное убийство, хотя тут ровно столько же смысла, как и в подозрении падре. Не знаю. Нутром чую психа, только для чокнутого слишком уж чисто. – Он толчком открыл массивные деревянные двери.
По усвоенной с детства привычке рука Холлорана дернулась к чаше со святой водой, но это был просто рефлекс.
Отец Ньюберри неподвижно сидел на скамеечке, крошечный, старенький. Проходя мимо, Холлоран дотронулся до его плеча, почувствовал ответное легкое прикосновение сухих пальцев к своей руке.
Два помощника шерифа натягивали от скамейки к скамейке желтую полосатую ленту, жуткую пародию на белые атласные ленты при подготовке к свадьбе. Двое других ползали на четвереньках с фонариками, осматривая пол.
Док Хэнсон скорчился в узком пространстве между супругами Клейнфельдт и передней скамьей, внимательно осматривая и ощупывая мертвых, не обращая внимания на живых. Все молчали. В церкви стояла полнейшая тишина.
Холлоран медленно прошелся по кругу, запечатлевая в памяти сцену. На какой-то недосягаемой грани сознания мелькало: тут что-то не так, что-то не в порядке с телами.
– Судя по трудному окоченению, плюс-минус четыре часа, – объявил док Хэнсон, не поднимая глаз, хоть никто его не спрашивал. – Когда можно будет их перевезти, уточню время. Харрис, дай-ка пакетик, я тут волосок обнаружил.
«Давно мертвы, – подумал Холлоран, отступив в сторону и возвращаясь по проходу к отцу Ньюберри. – Убийца вполне может уже быть в Нью-Йорке, в Калифорнии или в соседнем доме».
– Значит, их все ненавидели?
– Я этого не говорил, Майки.
– Не обижайтесь, отец, но, пожалуйста, не называйте меня Майки, когда я при исполнении.
– Извини, сорвалось. – Отец Ньюберри улыбнулся единственному на земле человеку, которого, можно честно и откровенно признать, по-человечески любил, как сына. Майкл Винсент Холлоран крупный, высокий, весьма впечатляющий с пистолетом на бедре и значком на груди, но священник по-прежнему видит в нем прислуживающего за алтарем мальчика, темноволосого и энергичного в краю мягкотелых блондинов, который хвостом ходил за ним много лет до зрелости, когда его еще привлекали священники.
– Ладно, тогда кто с ними дружил?
– Друзей у них нет, – вздохнул священник.
– Вижу, от вас толку мало, отец.
– Пожалуй. – Отец Ньюберри нахмурился на желтую ленту, опутавшую скамьи перед ним, выгородив в самом центре Джона и Мэри Клейнфельдт.
Док Хэнсон, копаясь в своем саквояже, толкнул тело Джона Клейнфельдта и схватил за плечо, когда оно стало клониться набок. Отец Ньюберри закрыл глаза.
Холлоран снова попробовал:
– Вы сказали, что они пытались исключить из общины некоторых прихожан, которых заподозрили в гомосексуализме. Мне нужен список.
– Да ведь никто всерьез этого не принимал. Даже не представляю, кого могло бы по-настоящему обеспокоить такое нелепое обвинение.
– Значит, среди тех людей нет ни одного настоящего гея?
Отец Ньюберри заколебался:
– Нет, насколько мне известно.
– Мне все равно нужен список, отец. У вас есть досье на Клейнфельдтов? Ближайшие родственники и так далее?
– В церковной канцелярии, но у них нет родных.
– И детей тоже нет?
Отец Ньюберри опустил глаза, глядя на свои руки, на залоснившиеся на коленях брюки, свидетельствовавшие о профессии исповедника, думая о серой зоне, страшном месте, где чудовищным образом сталкиваются мирские и духовные обязательства. И принялся мысленно отбирать, что можно сказать, а что нет.
– По-моему, был ребенок, только они не хотели о нем говорить. Даже не знаю, сын или дочь.
– Он жив?
– И этого тоже не знаю. Прости.
– Ничего. Что еще можете рассказать?
Священник нахмурился, перебирая в памяти скудные крохи известных ему сведений о Клейнфельдтах.
– Конечно, в таком возрасте они не работали, вышли на пенсию. Насколько помню, обоим за семьдесят. Сильно верующие на свой собственный лад, а не на тот, что Бог заповедал, с прискорбием должен заметить. И совсем одинокие. Думаю, не доверяли ни одной живой душе, включая меня. Такое всегда огорчительно, хотя, пожалуй, это далеко не единственный случай среди богачей.
Холлоран с сомнением оглянулся на тела в поношенной одежде:
– Разорились, обеднели?
Отец Ньюберри покачал головой:
– Регулярно платили церковную десятину, ровно десять процентов. Ежегодно тридцать первого декабря присылали чек и справку о банковском счете, подтверждавшую, что с капитала уплачено именно десять процентов, на случай если бы я усомнился.
– Чудеса, – хмыкнул Холлоран.
– Это были… необычные люди.
– И каков же их капитал?
Священник поднял глаза к потолку, припоминая.
– По-моему, больше семи миллионов, хотя это было в прошлом году. Сейчас наверняка существенно больше.
Позади открылась и закрылась церковная дверь, по проходу прокатилась волна холодного воздуха, принеся с собой Бонара, который остановился рядом с Холлораном.
– От соседей ничего не добились. Криминалисты из штата едут. – Он прищурился на шерифа. – Что? Нарыл чего-нибудь?
– Возможный мотив. Отец говорит, они миллионеры.
Бонар взглянул на убитых:
– Ни за что не поверю.
– Вряд ли это настоящий мотив, Майк, – вставил священник. – Если только ты меня не подозреваешь. Они все оставили церкви.
