Я открыла глаза. В комнате не было ни одной живой души. Вокруг меня лежали тела моих сестер и братьев. Лицо матери, все еще прекрасное, безмятежно смотрело на меня из другого угла комнаты. В коридоре тоже было пусто. Снаружи доносились удаляющиеся крики. Замок горел, комната была объята пламенем, и жар стоял почти невыносимый.
Очень медленно я поднялась на ноги. Я оцепенела — ничего не чувствовала, ни о чем не думала. В тот момент я сама была словно мертвая — может быть, они убили меня, и я теперь просто призрак? Но мне пришлось перешагнуть через тело Эйдис и через маленького Хаакона. Наверное, будь я призраком, я бы просто пролетела над ними.
Дверь в кабинет была разбита, сорвана с петель, и я направилась было туда, когда вдруг заметила краем глаза какое-то движение сбоку. Я повернула голову. Движение повторилось, и я поняла, что это отъезжает в сторону узкая каменная стена возле буфета. Когда она сдвинулась еще сильнее, я в страхе упала на пол, запутавшись пальцами в волосах Сигмундура, насквозь пропитанных кровью.
В щели показалось испуганное женское лицо. Обведя глазами комнату, женщина в ужасе прижала ладонь ко рту, сдерживая крик. И тут я ее узнала — это была Гильдун Харальдсдоттир, жена конюшего моего отца. Потом за ее плечом вырос и сам Стефан, ее муж. Лицо его потемнело от страха и горечи, и он скорбно положил руку на плечо Гильдун.
Я встала.
Они в страхе отпрянули назад, когда увидели меня, стоящую среди огня и мертвых тел. Потом, все еще не закрывая рта, Гильдун поманила меня рукой. Плохо понимая, что делаю, я медленно пошла к ней. Что-то хрустнуло у меня под ногой и, опустив глаза, я увидела золотую цепь, на которой мама носила на шее свой амулет. Амулет исчез, мамину шею перерубили мечом. Я шагнула к Гильдун, оставив цепь там, где она лежала.
Гильдун и Стефан нетерпеливо манили меня руками. Я никогда раньше не видела этой потайной двери и даже не знала о ее существовании. Но теперь, по прошествии лет, я понимаю, что именно поэтому мама собрала нас всех в этом кабинете. Просто все произошло так быстро, что она не успела отправить нас всех в секретный туннель, а может быть, вход в него открывался только изнутри. Не знаю. И никогда уже не узнаю.
Языки пламени лизали ковер у меня под ногами. Еще мгновение, и моя ночная рубашка вспыхнула бы, как костер. Я тогда ничего не знала о своем бессмертии, и только что на моих глазах убили всю мою семью. Но я понимала, что смерть в огне будет ужасной, поэтому сделала еще один шаг, и наступила на что-то еще. Больше всего я боялась, что это чья-нибудь рука, поэтому никак не могла заставить себя посмотреть вниз. Но все-таки заставила.
Я стояла на дымящемся ковре, и запах от него шел такой, что невозможно было дышать. Прямо под огнем лежал амулет моей матери — вернее, его половина. Вторая половина, та, что с лунным камнем, исчезла. Я быстро огляделась по сторонам, но ее нигде не было. Наклонившись, я схватила амулет, но он был таким горячим, что я тут же его выронила.
— Быстрее, Лилья! — хриплым от страха голосом воскликнула Гильдун. — Кругом пожар!
Я оторвала кусок ночной рубашки, так что у меня получилась длинная полоса ткани. Обмотав этой тканью руку, я подобрала амулет и, снова распрямившись, посмотрела в лицо Гильдун. В пять быстрых шагов я добралась до потайной двери, и тут Стефан схватил меня за руку и втащил в темный туннель. Гильдун притворила дверь и взяла факел. Стефан, крепко держа меня за руку, потащил за собой по туннелю.
— Подожди! — попросила я. Мне нужны были обе руки. Завернув амулет в клочок ткани, я крепко привязала его к шее и снова схватила Стефана за руку. Втроем мы бросились бежать по узкому, пахнущему землей и сыростью коридору с низким потолком и земляным полом.
Мне казалось, что мы бежали несколько часов подряд. Я то и дело спотыкалась о корни и камни, а однажды Гильдун пришлось поднимать меня и ставить на ноги. Наконец, мы добрались до огромного валуна, преграждавшего путь дальше. Выходом служила узкая естественная трещина в камне, почти полностью скрытая густым кустарником.
Когда мы выбрались из куста, я увидела перед собой узкую деревенскую дорогу, проходившую на большом расстоянии от нашего дома. Обернувшись через плечо, я в последний раз посмотрела на объятый пламенем замок.
Я не знала, собираемся ли мы пешком добираться до Элфдинга или у моих спасителей был какой-то другой план, но примерно через четверть мили нас встретил незнакомый мне крестьянин с телегой, нагруженной сеном.
Стефан и Гильдун торопливо вырыли в сене яму, а потом Стефан подхватил меня подмышки и засунул туда, как мешок. Затем на меня насыпали целый стог сена, вышиной не меньше пяти футов, при этом хорошенько растрепав его, чтобы я могла дышать, пусть и с трудом.
Крестьянин щелкнул языком, и ослик покатил тяжелую тележку дальше по дороге.
На следующий день этот же крестьянин отвел меня к матушке Берглинд, а та пристроила меня в семью Гуннара Оддурссона, где я прожила шесть лет, пока не вышла замуж. С тех пор я больше никогда не видела ни Гильдун, ни Стефана, ни того крестьянина, и не знаю, что с ними стало.
Со временем я привыкла быть дочкой крестьянина, и единственным напоминанием о том, что я не всегда жила на ферме, был круглый ожог у меня на шее, в том месте, где амулет прожег одежду и заклеймил мою кожу. В тот момент я этого даже не заметила...
Солнце высоко стояло в небе, мне нужно было поскорее отправляться назад, чтобы успеть в Элфдинг до заката. Внезапно я почувствовала сильное жжение в задней части шеи и поспешно вскочила. Прикрыв рукой глаза от солнца, я посмотрела на опушку леса, темневшего вдалеке. Там все было спокойно, но мне вдруг стало не по себе при мысли о том, что за все это время я не слышала здесь ни птичьего голоса, ни шороха зверя. Кажется, тут даже насекомых не было. Это место было хуже, чем мертвым — оно было проклятым.
Подхватив свой мешок, я заторопилась к дороге. Мне казалось, что мешок мой стал впятеро тяжелее, а прочные деревянные башмаки словно налились свинцом и едва отрывались от земли.
Все вдруг стало тяжелым, гнетущая тишина пригибала меня к земле так, что я с трудом могла дышать. Но я заставила себя идти быстрее. Казалось, что даже солнце не осмеливается ярко светить над этим местом. Здесь повсюду была тьма, здесь на всем лежала тень, которую не может отбрасывать ничто живое. Это место было пропитано страхом, кровью и злом.
А потом я вдруг согнулась пополам от боли, и мешок выпал у меня из рук.
Я легонько проводила жесткой щеткой по ногам Тита, наслаждаясь их теплой силой. Жаль, что в то время не было таких замечательных щеток, я бы тогда еще лучше ухаживала за моей Мошкой. Я и так старалась изо всех сил, но как обрадовалась бы моя лошадка этой чистой конюшне и брикетам с душистой тимофеевкой!
Все это было давным-давно, в прошлой жизни. То было тогда, а вот это — сейчас. Я выпрямилась, не отрывая руку от бока Тита. Невероятная мысль ослепительной вспышкой озарила мой мозг, и я с изумлением поняла, что именно это и пыталась втолковать мне Ривер. Тогда я была
Может быть, Ривер хотела сказать, что время похоже на реку — оно безостановочно течет, поэтому каждый день, каждый час, ты входишь в совсем другую воду.
Всю свою жизнь я ощущала себя не рекой, а озером. Глубоким озером, в котором все хранилось вечно. Все мои ошибки, все потери, все люди, которыми я когда-либо была — я несла это все в себе, постоянно, все время. Вся прожитая жизнь слоями откладывалась на моем твердеющем панцире, подобно слоям лака на японской шкатулке.
Этот панцирь защищал от жизни увядшую, полумертвую Настасью, которая дошла до того, что уже ни к кому и ни к чему не могла относиться по-человечески.
На протяжении двух месяцев, проведенных в Риверз Эдж, с моей раковины постоянно счищался один тонкий слой за другим. И постепенно находившаяся внутри несчастная, жалкая, съежившаяся душа стала
