чинно посещали Бруклинский музей. Обидно, что в багажнике хранились припасы на ужин — каравай черного хлеба, круг чесночной колбасы и непочатая четверть «Абсолюта». Вряд ли все это пригодилось ворам, потому что, когда месяц спустя машину вернула полиция, в пустом багажнике валялись жирные обертки от бургеров из «Макдоналдса».
Побывав в нечистых руках, «Форд» работал с прохладцей, особенно зимой, и я сменил его на «Субару», потом на «Хонду», потом опять на «Субару». Как ни странно, примерно то же, не сговариваясь, делали друзья и родственники. Постепенно во всех знакомых гаражах поселились японские машины вместо американских. Когда я рассказывал эту историю в Японии, хозяева — чета знатных славистов — поблагодарили меня, встав с татами и поклонившись в пояс. Для них это была национальная победа на чужой территории.
Как все невольные поступки, выбор сделать проще, чем его объяснить. В японских машинах никогда не было помпезности, гордыни, даже — красоты. Они брали свое тусклыми добродетелями, вроде надежности, долговечности и внимания к деталям. Японские покупатели проверяют качество окраски бензобака — изнутри. Меня убеждает инструкция, предусматривающая техосмотр, после того как машина пройдет 250 тысяч километров.
Японские машины лучше всего подходят среднему — во всех отношениях — классу. Они для тех, кто не вкладывает душу в автомобиль, не путает себя с ним и думает о нем реже, чем о жене и кошке. Остальные покупают машины подороже. Врачи ездят на «Мерседесах», программисты — на «БМВ», плейбои — на «Мазерати». На американских машинах ездят либо бедные — на ржавых, либо богатые — на грузовиках, которых у нас почему-то считают и называют «спортивным транспортом»: SUV.
Худший из них — «Хаммер», самая уродливая машина по эту сторону от танка, от которого она мало отличается. «Хаммеру» не нужна дорога, ибо он может катиться по любой, включая лунную, поверхности. Однако до Луны далеко, и большая часть «Хаммеров» принадлежит биржевым маклерам. Поэтому чаще всего эти монстры (я про машины) стоят в манхэттенских пробках, напрасно съедая бензин и отравляя последний воздух.
Летом, когда нефть стоила в три раза дороже, я стоял в очереди на автостанции рядом с заправлявшимся «Хаммером». Цифры в окошечке мелькали, будто счет шел на песеты, а не на доллары. После первой сотни я злорадно взглянул на шофера. Молодой и глупый, он еще улыбался, но уже делано.
«Хаммер» — автомобильная виагра. Но вместо того чтобы избавить от сомнений, она обнажает их. Чем больше автомобиль, тем мельче сидящая в ней личность. Поэтому растянутые, как гармошка, лимузины арендуют школьники на выпускной вечер: у них еще все впереди и им трудно наполнить салон даже в складчину.
Долгие годы Детройт, автомобильная столица Америки, паразитировал на национальном комплексе неполноценности, от которого страну вылечила дороговизна. Когда цена на бензин добралась до четырех долларов за галлон, внедорожники стали бросать и подкидывать — продавать их было уже некому.
Нельзя сказать, что детройтская тройка не видела, куда все идет. Она просто не верила, считая, что с большими машинами американцев связывают вечные патриархальные узы, а с маленькими — ветреное либеральное увлечение. Возможно, так и есть. И страна, переждав трудные времена, еще вернется к своим домашним самосвалам. Но сейчас будущее, особенно после того как Вашингтон, вроде греческого «бога из машины», готов вложить в него 15 миллиардов, выглядит совсем иначе.
— Кризис, — говорят экономисты, — слишком дорог, чтобы не использовать его по назначению.
О том, каким оно — назначение — может быть, говорит пример компании General Motors, как раз этой осенью отметившей свое столетие. У юбиляра, славного прежде всего «Кадиллаками» (они до сих пор считаются непреложным знаком богатства в Китае), было много звездных часов. Незадолго до войны инженеры GM создали автоматическую трансмиссию, что радикально упростило управление машиной и усадило за руль женщин, удвоив число водителей в стране. В 60-е фирма продавала 51% всех автомобилей в Америке. Сегодня GM, потеряв за три последних года больше 70 миллиардов, выпросил денег у Вашингтона. Они нужны, чтобы спасти уже готовую к продаже в 2010 году судьбоносную новинку — электрический автомобиль «Вольт», который заряжается от обыкновенной домашней розетки. Такой машине не нужен бензин, а электричества она расходует меньше, чем холодильник на кухне.
Если Америке окажется по карману такая машина, она, став панацеей и лозунгом, сможет смыть грязное пятно с нашей экологической совести и геополитической карты. Успешный электрический автомобиль способен радикально изменить расклад сил, упразднив геологические преимущества, которые кормят и дразнят нефтяные режимы.
— Каменный век, — тревожно сказал по этому поводу саудовский принц, — кончился отнюдь не потому, что не осталось камней.
И это верно, потому что прогресс, как жизнь, идет не только окольными путями, но иногда и вспять. Я, скажем, в ответ на автомобильный кризис сделал, что мог: купил четвертый велосипед. Теперь у меня есть горный — для гор, спортивный — для равнин, гибридный — для покупок и трехколесный — для жены, которая только на таком и умеет ездить.
Нью-Йорк
12.12.2008
Дары волхвов
Кризис — это как чудо, только наоборот
Морозным вечером мы повезли друзей из провинции смотреть рождественский город. С набережной нас прогнал ветер, от которого мы решили укрыться в самых старых кварталах Нью-Йорка — кривых и узких улочках, окружавших базарную площадь.
Тут-то они и полезли — из всех дверей, щелей и закоулков. С каждой стороны к елке стекались Санта-Клаусы. Сосчитать их было нельзя, объяснить — тем более. Словно красные лемминги, они брели, ослепленные общей, но непонятной целью. Колонны пьяных Дедов Морозов туго заполняли переулки. Слабые шли обнявшись, сильные пихались ватными животами, остальные наступали друг другу на ноги в декоративных валенках. Это было Рождество — на марше. Я сумел опознать в толпе анклавы азиатов и африканцев. Как некогда — волхвы, они представляли все стороны света. Тут за спиной раздалась дружная дробь копыт.
«Олени!» — осенило меня, но вместо них из-за угла выскочило полсотни пикантных Снегурочек в коротких полушубках, цокающих высокими каблуками по сохранившейся только в этой части Америки булыжной мостовой.
— Откуда вы все взялись? — спросил я, отбив от стада самую покладистую.
— С Северного полюса, откуда же еще? — надменно ответила она и ускакала за подружками.
— Santa-Сon, — наконец сжалился над нами полицейский. — Фестиваль такой, интернетский. Они — ничего, когда в бороды не блюют.
Я увязался за алой волной, вполне безобидно буянившей в городе, пока не разобрался, чего мне в них не хватало: подарков!
Санта-Клаус на самообслуживании — с бутылкой, но без мешка.
В таком обличии, впрочем, он лучше вписывался в сегодняшнюю экономику, норовящую каждого превратить в скрягу Скруджа.
Две трети американцев уже объявили, что потратят на подарки меньше обычного. Для страны это — плохая новость, для детей — обидная, для всех — рискованная. В декабре всякий американец, включая атеистов и агностиков, ходит со списком людей, о которых он редко и без желания вспоминает в более спокойное время года.
Дело в том, что помимо праздника любви и добра, Рождество еще и национальный день блата. Традиция и коррупция советуют нам подкупить каждого, от кого мы зависим круглый год. Государство с этим борется: официальных лиц — от учителей до президентов — одаривать нельзя. Даже на почте запретили мои конфеты. Зато в частной сфере — чем больше, тем лучше, и попробуй забыть.
Послушный неписаным законам, я сую в конверт двадцатку парню, привозящему мне «Нью-Йорк таймс», — чтобы он, швыряя на крыльцо килограммовую газету, не промахнулся и не сломал три наши и без того капризные розы. Механику, честно и благородно, что великая редкость, починяющему мою машину, положена дорогая водка, тем более что я сам научил его пить — закусывая, но не разбавляя. Хозяину одесской лавки «Самовар» пойдет книжка «Русская кухня в изгнании» — чтобы не забыл позвонить, когда будет готовить фаршированную рыбу. Еще есть мясник, оставляющий мне почки для рассольника, рыбник, хранящий лососевые головы на заливное, зеленщик из корейский лавки, владеющий редкой в наших краях редькой, дворник, который из всех английских слов твердо знает только «Christmas», медсестра, ухаживающая за мамой, и, конечно, дантист, которого просто необходимо подкупить, чтобы не хвалил Буша, пока у меня рот занят сверлом.
Мелкие дары — рождественский мазут. Раз в году смазывая детали сложной социальной машины, мы обеспечиваем ее бесперебойный ход на следующие 12 месяцев. Поэтому Рождество — решающий фактор в календаре американской экономики. Она ждет его, как невеста — свадьбы.
В этом году она будет небогатой. Американцы учатся экономить с таким же азартом, с каким они привыкли тратить. Экономия — из нужды и так — вдруг оказалась модной добродетелью. Одни открыли бутерброды, другие научились ходить пешком, третьи отказались от необходимого — но не лишнего.
Когда я вчера проезжал (как всегда — на велосипеде) по нашей улице, то возле каждого дома валялись ждущие мусорщиков мордастые телевизоры. Их заменят новые — с плоским экраном, чтобы не нужно было тратить деньги на билеты в кино. Экономия рационализирует трату: роскошь легче простить, когда она маскируется выгодой.
Поэтому магазины по-прежнему полны. В одном, «Wal-Mart» на Лонг-Айленде, даже продавца раздавили. И уязвленная кризисом Америка не может себе отказать в своем главном чувственном удовольствии. Сам я, кроме книг, все приобретаю по правилу буравчика: первое слева, но у других свершение покупки вызывает оргиастический восторг. Сейчас, правда, он часто остается бесплодным: 20% товаров возвращают в магазин не распакованными. Шопинг без затрат напоминает мне то, что в молодости называлось «крутить динамо»: любовь без взаимности.
В ужасе от падения покупательской решительности сразу два президента уговаривают нас отказаться от холостых приобретений. Сегодня Буш и Обама действуют в единодушии, редком для представителей партий-антагонистов. Но кризис, как лесной пожар, всех побуждает к противоестественному поведению. (Директора трех главных автомобильных компаний Америки согласились на зарплату в один доллар в год.)
Реагируя на кризис, газеты каждый день предупреждают об опасности, умоляя сделать правильный выбор. Ведь в конечном счете все зависит от нас — покупателей. Мы и есть экономика. Понимая это, напуганные будущим американцы готовы делать, что скажут, но не могут — все сразу. Между тем от нас требуют взаимоисключающих поступков: экономить и тратить, жить по средствам и ни в чем себе не отказывать.
— Беда в том, — твердят нам эксперты, — что покончив с расточительностью, швырнувшей страну в кризис, мы угрожаем ее благополучию тем, что перестаем им пользоваться.
С этим силлогизмом не способен справиться наш бедный здравый смысл, однако его и не требуется. Большая экономика, как квантовая физика, оперирует не житейской, а парадоксальной логикой. Она требует не копить на завтра, а жить за его счет.
«Кредит, — говорят учебники, — расширяет экономику, которая кормит кредит».
Чтобы это подозрительное с точки зрения механики колесо не остановилось, от Америки требуется вернуть себе уверенность и вести себя так, будто ничего не произошло. То есть отправиться за подарками, признавая, что Рождество неизбежно.
Считается, что в эпоху экономических бед песни становятся грустными, фильмы — семейными, романы — пространными, люди — серьезными. Юбки носят длинные, наряды меняют реже, зато намного больше продают губной помады, которой дамы себя балуют вместо новых платьев и ювелирных украшений.
Что бы ни говорили экономисты (их мы уже слушали), «кризис» — понятие психологическое и явление метафизическое: было, было, и вдруг не стало.
Это — как чудо, только наоборот. Поэтому мы подспудно воспринимаем угрозу как нечто внешнее, непонятное, хуже того — необъяснимое. Перед такой опасностью необходимо сплотиться, используя внутренние ресурсы.
Быстрее всего отреагировало самое чуткое к духу времени искусство — реклама. В одной из них показывают «новый ресторан». Он и она: молодые, красивые, яппи. На кухонный стол ставят свечи, цветы и вываливают в нарядную миску кастрюлю любовно сваренных макарон. (Их, кажется, и рекламировали.) Другими словами, поужинать можно и дома, так даже теплее. И тут, нащупав нерв, реклама начинает давить, всучивая нам все, что греет: свитер, плед, тапочки, электрический камин, старые фильмы, щенка, обручальное кольцо с бриллиантом. Товары — разные, смысл — один: пережить экономические бури помогут только прочные — семейные — узы и надежные — домашние — радости.
В сущности, это — ценности Рождества.
19.12.2008
Тени в раю
Святочная история
Святочный рассказ не может обойтись без призраков, а здесь их была целая деревня. Не обращая на нас внимания, они занимались своими непростыми делами. Надо признать, что это были очень работящие привидения, ибо никто из них не отрывался от трудов своих ради нравоучений в стиле Диккенса. Если они чему и учили смертных, то лишь усердию.
Матрона в чепце заправляла грандиозной стиркой. Женщина помоложе, но тоже в чепце, кормила нежных ангорских коз. Юная стряпуха с бешеным, как у всех здесь, румянцем готовила обед, разминая травы в ступе. На дворе ражий мужик в портах и некрашеной полотняной рубахе строгал доску из чуть тронутого топором соснового бревна. Сучков было много, ствол — огромным, работа шла медленно, и до Нового года ему было никак не справиться.
Здесь, однако, никто и не торопился. Время для них прекратило свое течение век назад, когда расположенная в глухом углу, между Вермонтом и Массачусетсом, деревня шейкеров Хэнкок, окончательно обезлюдев, стала достоянием ряженых. Одни были родственниками умерших, другие — писали диссертации об их наследстве.
Самые интересные музеи Америки — те, где нет экспонатов. Это — выкраденные из настоящего оазисы любовно восстановленной истории. Лавочки, церкви, школы, тюрьмы, питейные дома, верфи, конторы. Здесь пекут хлеб по рецептам с «Мэйфлауэр», говорят на елизаветинском английском, распускают слухи о конфедератах, а президента Рузвельта фамильярно называют Тедди. Дороже всего в здешних домах — гвозди (железо!), газеты тут выходят раз в год, моды не меняются никогда. Устроив такой заповедник прошлого, ученый персонал с женами, детьми и домочадцами ведет здесь щепетильно воскрешенную жизнь, устраивая зевакам парад старинных ремесел, демонстрацию допотопных обычаев, выставку отживших нравов. Несмотря на бесспорную экзотичность музеев-аттракционов, это, в сущности, огороженное забором пространство будней. Индейских, как в Теннесси, колониальных, как в Вирджинии, фронтьерских, как в Неваде, или викторианских, как в Коннектикуте. Банальность, вроде сработанной доктором наук бочки, возводится в музейное достоинство. При этом теряет всякий смысл драгоценное для музея различие оригинала с копией: выставляется процесс, не что, а — как.
Среди «музеев образа жизни» деревня шейкеров Хэнкок — самый странный и по-своему соблазнительный уголок Америки из всех, где мне доводилось бывать. Шейкеры, которых в России издавна называют трясунами, — религиозная секта, перебравшаяся из Англии в Америку. Вот что о них велеречиво рассказывает источник столетней давности: «Эта религиозная конфессия была основана Матерью Энн Ли, прибывшей в Нью-Йорк из Англии с семью последователями в 1774-м. Они верили в равенство мужчины и женщины, а также всех рас и национальностей. Сообщества трясунов-шейкеров выращивали и делали почти все, в чем они нуждались. Имущество их было общим. И они не верили в брак».
Зато они верили, что второе пришествие Христа состоялось, что матушка Энн Ли — его земное воплощение, что Царство Божие уже наступило и трясуны первыми вкусили от его плодов. Попросту говоря, шейкеры верили, что живут в раю. Их мир был совершенным и завершенным. Он не нуждался в будущем, а значит, в
