детях: в раю, говорил Христос, не женятся. Поэтому шейкеры жили в целибате, соблюдая строгое разделение полов. Только танцевали они вместе — в кружок, по многу часов, на каждом богослужении. Отсюда и название.
— Почему все-таки трясуны? — спросил я у румяной поварихи, решившись оторвать ее от сложной стряпни.
Мне показалось, что вопрос ее смутил, но она ответила, как учили, вежливо улыбнувшись.
— Танцы такие.
— Покажите, — не отставал я.
Поняв, что от меня не избавиться, она отставила варево с чугунной плиты и запела один из тех десяти тысяч духовных гимнов, которыми трясуны наградили музыкальную традицию Америки.
Дойдя до умилительного места, девушка опустила руки вниз и потрясла кистями.
— Так стряхивают грехи.
Потом она подняла руки и опять потрясла ими.
— Так провожают душу на небеса.
Повторяя простые па, она кружилась все быстрее, тряслась все сильнее, дышала все тяжелее, и лицо ее становилось все счастливее.
Сперва богослужение у шейкеров было открытым — так вербовали новых сторонников, но когда выяснилось, что молитвы, песни и танцы приводят к трансу, пускать стали только своих, опасаясь преследований. Без новых адептов секта не могла долго протянуть. Сегодня в Америке осталась одна община — в штате Мэн. Живут в ней четыре человека.
Порядок был манифестацией Бога для шейкеров. Они верили, что обитать в раю должно быть легко и просто, как внутри больших часов, какими они видели Вселенную. «Колхоз» трясунов бесперебойно производил счастье, ибо они вели всегда одинаковую и потому предсказуемую жизнь, которая находила себе выражение в предельно рациональном устройстве быта.
Все жители Хэнкока делили многоэтажное общежитие с гигантскими окнами, чтобы экономить на свечах. В ярко-желтых (чтобы светлее) спальнях стояли широкие койки вдоль занавешенных для тепла кирпичных стен. Больница, оборудованная сидячими ваннами. Аптека с лекарственными растениями, которыми шейкеры славились на всю страну. Для духовных упражнений — синяя, как небо, молитвенная зала без признаков мебели. Трапезная вмещала всю общину, в период расцвета — человек двести. Длинные столы, стулья с низками спинками, чтобы проще поднимать, когда пол моют. Есть полагалось молча, поэтому на каждых четырех человек ставился поднос со столовыми приборами, включая солонку, — чтобы не надо было ничего просить у соседа. На обед уходило всего десять минут, но ели вкусно: каждое утро — яблочный пирог.
Та же экономия усилий и чистота линий отличает все хозяйство шейкеров. Они изобрели круглый скотный двор, чтобы проще кормить скотину, стиральную машину из дерева и овальные коробки, занимавшие меньше круглых места на полке. Их ремесло не терпело избытка — никаких украшений, узоров, ничего лишнего. Зато каждая без исключения вещь, вышедшая из шейкерской мастерской — метла, шкаф, те же знаменитые на всю Америку овальные коробки для мелочей, — сияет добротностью, «идеальностью»: лучше просто не сделать.
Дизайн шейкеров восхитил художников-модернистов и архитекторов-функционалистов, когда они открыли себе неожиданных предтеч в трясунах. И действительно: Хэнкок выглядит так, будто его построил Корбюзье пасторального века. Но в отличие от его развалившихся шедевров, изделия шейкеров сохранились в первозданном совершенстве и прелести. Как в дзене, столь созвучном практике шейкеров, красота здесь рождалась невольно — от брака утилитарной пользы со страстным усердием.
Сами шейкеры при этом не интересовались искусством, да и не знали его. Но благочестие труда вдохновляло все, что они делали. В том числе ту небольшую картину, которую мне удалось купить в Хэнкоке.
Шахматная рамка, тщательно загрунтованный холст, а на нем чисто-красное яблоко с зеленым листком. Написанное честно и прямо, оно светится изнутри и приковывает взгляд. Сразу видно, что это — праяблоко, первое и единственное. Наверное, так выглядел плод с Древа познания. Но жившие в строгом безбрачии шейкеры не познали его вкуса. Поэтому они, собственно говоря, и вымерли. Жалко.
26.12.2008
Благие намерения
О других результатах этой сострадательной деятельности можно судить по судьбе сборщика клубники из калифорнийского поселка Бэйкерфилд, который, получая 14 долларов в час, купил без аванса дом за 720 000…
У меня есть часы, которые скоро остановятся. Говоря точнее, в полдень 20 января. В Нью-Йорке эту игрушку продают уже давно. В 2000-м, когда Буш впервые стал президентом, большая, не голосовавшая за него часть Америки с трудом согласилась ждать и кипеть четыре года. В 2004-м, когда Буша выбрали во второй раз, нетерпеливые эмигрировали в Канаду, взбесившиеся — в Новую Зеландию, другие, как и я, купили часы, показывающие, сколько дней, часов и мгновений нам осталось жить с этим президентом.
Собственно, их всех кто-нибудь да не любит — такая работа. Я помню, что диссиденты считали Картера мямлей, ставя в вину поцелуй с Брежневым. В Сан-Франциско я однажды пересекся с демонстрацией студентов, именовавших Рейгана «врагом людей, зверей и минералов». Что говорить, близкий приятель чуть не выставил меня из-за накрытого стола, когда я вступился за любвеобильного Билла Клинтона. Но ни разу за проведенную в Америке треть века мне не приходилось видеть страну столь сплоченной в неприязни к ее лидеру. Друзья не могут простить Бушу ошибок, которые враги называют преступлениями.
— Приглашаю вас на мою казнь, — сказал президент репортерам, дожидающимся инаугурации его преемника, и был недалек от истины.
Чем меньше времени осталось до смены власти, тем более кровожадной становится Америка, не простившая президенту их общих заблуждений. И никому, конечно, не легче от того, что Буш стал жертвой исключительно благих намерений:
… и сюда нас, думаю, завела
не стратегия даже, но жажда братства…
Бродский писал о другой стране, но кажется, что — и об этой. Дело в том, что Буш хотел быть рыцарем — таким, каким их изображают в детских (но не во взрослых!) книжках. Именно поэтому, начав войну в Афганистане, он простодушно назвал ее, как все хорошее в своей версии истории, «крестовым походом». И так — во всем. Буш искренне путал лояльность с талантом и предпочитал ее компетентности. Он называл любимым философом Христа, свободу считал необходимостью и набирал штат из единоверцев, интересуясь взглядами кандидатов на проблему абортов.
За все это Бушу предстоит отвечать перед историей, но, не дожидаясь ее выводов, Америка уже решила, что не простит ему лишь одного — финансового кризиса, который пытается отобрать у нее самое дорогое: мечту.
Американская мечта, как скажет прохожий и учит Конституция, у каждого своя.
Но это так только считается. Для вменяемого большинства американская мечта — собственный дом, ибо в чужом живут либо неудачники, либо временно.
В этой стране слишком долго сохранялось не знакомое Старому Свету предубеждение против доходных домов, тех солидных, основательных построек, что придают «скромное очарование буржуазии» европейским городам. В Америке, однако, считалось само собой разумеющимся, что порядочный человек не станет жить под одной крышей с кем попало. Американцы смотрели на многоквартирный дом с той брезгливостью, какую у нас вызывала коммуналка. Делить вестибюль, лифт или лестницу с посторонними означало напрашиваться на неприятности, рисковать целомудрием и ставить под удар репутацию. Поэтому дома с дорогими съемными квартирами — такие, как ставшие нью-йоркскими достопримечательностями «Ансония» или «Дакота», — заманивали жильцов немыслимой роскошью: оркестрами, висячими садами, бассейнами с живыми тюленями. И все-таки в этих прокатных дворцах селились преимущественно эмигранты, правда, знаменитые — Тосканини, Стравинский, Джон Леннон. Поэтому незатейливая американская улица до сих пор состоит из односемейных домиков, не замечающих, что они не отличаются друг от друга. Иметь такой дом — цель и оправдание.
Живя с удовольствием, но безалаберно, я долго не понимал этой страсти, но когда скрепя сердце ей все же поддался, то обнаружил, что она мне нравится. Только оказавшись в своем доме, ты обнаруживаешь, чего тебе раньше недоставало. Среди нежданных радостей — свобода от чужих праздников, роскошь лишнего пространства, азарт локальной политики, погода, начинающаяся сразу за порогом, который ты переступаешь босиком, чтобы дотянуться до утренней газеты. Говоря проще, дом меняет походку и делает взрослым. Завести дом — все равно что жениться, только, конечно, намного важнее, потому что эти узы уже нельзя расторгнуть в течение следующих 30 лет, пока ты платишь банку за свою двухэтажную мечту.
Зная это, правительство, манипулируя налогами, подбивает нас купить дом, потому что недвижимость — гарантия от социального беспокойства и страховка от гражданского неповиновения. Домовладелец послушен закону, привязан к власти, ему нужна политическая стабильность и незнакома зависть. То есть в личном порядке я могу ненавидеть соседа, но экономически мне выгоден его успех: когда он улучшает свою недвижимость, моя становится дороже. Кроме того, считается, что недвижимость побуждает голосовать за республиканцев.
Получив по наследству здоровую экономику, Буш решил поделиться ею с бедными. С большой помпой и сокрушительными последствиями Белый дом инициировал программу, позволяющую купить дом практически каждому. Американская мечта стала доступна почти всем, но прежде всего национальным меньшинствам. Их ждало пять с половиной миллионов домов, которые можно было купить без аванса, то есть без денег. На это Вашингтон ассигновал по 200 миллионов в год, остальное давали банки. Их деятельность правительство оценивало не по эффективности, а по количеству займов бедным.
Буш хотел лучшего и рассуждал прямолинейно. Поскольку богатые в Америку приезжали редко, бедность здесь всегда была универсальным, но транзитным состоянием. В этом уравнении недвижимость служит социальным ускорителем. Бедные автоматически становятся богатыми, приобретая дома, которые постоянно растут в цене: солдат спит — служба идет.
Итогом этой социальной инженерии стало рекордное за всю историю страны число домовладельцев, составившее на своем пике 69,3% от всего населения. О других результатах этой сострадательной деятельности можно судить по судьбе не говорящего по- английски сборщика клубники из калифорнийского поселка Бэйкерфилд, который, получая 14 долларов в час, купил без аванса дом за 720 000, без всякой надежды за него расплатиться. Одни покупали дома в надежде на жильцов, другие — на будущее, третьи — на дурачка, и все — в долг, обеспеченный исключительно благими намерениями правительства. Отсюда и беда: экономика, как все живое, не терпит насилия, даже если оно оправдано любовью.
Это не значит, что в кризисе виноваты только бедные. Богатые тоже хороши. В разгар бума дома покупали и продавали, не успев в них въехать. Еще недавно никто не мог поверить, что дом, такая твердая, ощутимая, материальная вещь, может оказаться столь же эфемерным, как невесомая акция. Когда это стало ясно даже банкам, в стране начались поспешные распродажи, бедные остались, где были раньше, цены рухнули, и каждый шестой дом сегодня стоит меньше, чем за него должны хозяева.
Для тех, кто живет под своей крышей, с одной стороны, ничего не изменилось, с другой — всё. Ведь дом — персональный банк, овеществленный семейный капитал, заложив который, учат детей, покупают дачу, проводят старость. В конечном счете от цены недвижимости зависит самочувствие Америки. Сейчас она сама не знает, считать себя богатой или бедной. И это опасно, потому что американскую экономику тормозят не бездомные и безработные, а те, кто, боясь оказаться среди них, перестал тратить деньги в ожидании — то ли лучшего, то ли худшего.
Нью-Йорк
16.01.2009
С распростертыми
...В этом сокровенный смысл инаугурации: финальный праздник демократии. Никогда еще Америка так ему не радовалась
Как многие знают, а остальные догадываются, отдать власть намного труднее, чем ее добиться. Сами отцы-основатели окончательно поверили в победу американской революции лишь тогда, когда торжественно и мирно произошла первая смена президентов. Это вроде бега с эстафетой: важно не только обогнать других, но и безошибочно передать палочку. В этом сокровенный смысл инаугурации: финальный праздник демократии.
Никогда еще Америка так ему не радовалась. 79% американцев не могли дождаться, когда Буш покинет Белый дом. Примерно столько же — 82% — ждали Обаму с распростертыми объятиями. И этот показатель на 15% выше, чем тот, каким мог до сих похвастать любой из начинающих президентов. Оно и понятно: инаугурация — апофеоз любви Америки к себе. Проголосовав за Обаму, она, преодолев темные предрассудки, оказалась лучше, чем сама думала. Теперь об этом можно уже не спорить, а вспоминать с лестным удовлетворением. Выборы Обамы — что высадка на Луну: непрагматическая победа.
Во всяком случае, так ее восприняли в нашем тихом, казалось, навеки захваченном пенсионерами избирательном участке, где в тот судьбоносный вторник впервые выстроилась очередь. В столетней мэрии, под мутными портретами усатых магистратов, принадлежащих кисти заслуженно забытых художников, гудела пестрая толпа. Она выглядела, словно сама Америка. Пожилая пара принаряженных корейцев, матрона с взрослыми детьми, тезка-почтальон (я с ним часто болтаю), чернокожая женщина-пастор из протестантской церкви и несколько непривычно сдержанных юношей призывного возраста и неопределенной этнической принадлежности. Отстояв в очереди, нажав заветную кнопку, убедившись, что мой голос засчитан, я раздвинул похожие на театральный занавес шторы кабинки и неожиданно для себя чуть поклонился дожидавшимся избирателям. Мы друг другу даже похлопали, ибо все понимали, что угодили в историю.
В день инаугурации она кончилась и началась другая, о которой еще ничего не известно. Напуганная самым упрямым на памяти двух поколений кризисом Америка ждет от Обамы даже больше, чем он обещал, но прежде и больше всего — работы.
«Я вырос, — как писал о себе кумир моей молодости Валерий Попов, — в бедной профессорской семье. Мы одалживали деньги даже у сильно пьющей дворничихи. Зато в нашей жизни всегда было место празднику». С буднями оказалось сложнее, в том числе — и в Америке. Безработным я здесь был трижды, каждый раз переживая это состояние крайне болезненно.
Сперва меня вытурили из грузчиков. И правильно сделали. Даже невооруженным взглядом было заметно, какое омерзение у меня вызывала ненужная, нехитрая и нудная работа. Оставшись без нее, однако, я не смог заснуть и изменил взгляды. В ту ночь во мне (как потом и так же стремительно в России) произошел переход от социализма к капитализму: из обузы труд превратился в привилегию. С тех пор я часто думаю, что, как евреем или негром, каждому полезно побыть безработным — лишь бы недолго.
В отличие от европейцев, где встречаются вполне счастливые династии безработных, американцы, оставшись без труда, заболевают острым комплексом неполноценности. Мучительная, как парша, безработица страшна еще и потому, что она разъедает каждый день, ставший безнадежно свободным. Сладким безделье бывает лишь тогда, когда есть дело. Навязанная лень, что целомудрие старой девы — тяготит и тянется.
Противнее всего мне было в очереди за пособием. Придя в унылую контору еще до открытия, я усаживался в первом ряду с толстой книгой. Но читать ее я не рисковал, боясь не услышать своей короткой фамилии. Чиновница выкликивала имена тихо, неразборчиво и лишь по одному разу: пропустил — зубы на полку.
Унизительной была не система, а ее слуги — мелкая, упивающаяся короткой властью бюрократическая челядь. Такие могли найти себя только в государственном аппарате, готовом приютить тех, кого не стерпит рынок. В Вашингтоне их — целый город, за что его ненавидит страна.
С правительством тут всегда было сложно. От своих отнюдь не легендарных основ Америка сохранила истерическое недоверие к центральной власти, мешавшей Новому Свету опробовать то, чего не было в Старом. Ведь с самого начала эта земля была социальной кунсткамерой, собиравшей политические, экономические и религиозные курьезы. Колумб считал Америку Индией, знать — Англией, квакеры — братством, мормоны — раем, пуритане — чистилищем, евреи —
