покупаю на последние рубли в киоске «Шереметьево» всю выставленную на прилавке прессу. Газет выходит метра полтора, но и дорога неблизкая. Терпение, однако, у меня кончается задолго до аэропорта Кеннеди. Особенно, когда читаю, как это случилось в последний приезд, что в Голодомор «украинцы пострадали от недоедания». Это все равно что написать: «Немало хлопот доставил евреям Освенцим».
У американских газет — свои глупости. Попав в Лас-Вегас, я перешел на местную прессу. Для двухмиллионного города она была тонкой и скучной. Главную сенсацию объявляла шапка на восемь колонок: «В миске чили найден человеческий палец». Хотя каннибальский сюжет преследовал нас по всему Юго-Западу, меня он оставил равнодушным. Я не люблю чили (острое блюдо из мексиканской фасоли, которое даже смешно сравнивать с лобио), а пальцев, если судить по последней книге, больше, чем надо*.
Вот почему, возвращаясь домой, я впиваюсь в «Нью-Йорк таймс», как штепсель в розетку. Включившись, я сразу попадаю в элиту. Это — один миллион тонких ценителей языка и мира, жизни и вина, искусства и погоды. Газета всегда знает, что мне делать — с душой и в выходные. Она сдает напрокат семью своих колумнистов. Я знаю и люблю каждого — и тех, которые будто у меня списывают, и тех, с которыми никогда не соглашаюсь. Эта газета, как все, любит сплетни, но в отличие от других, не унижается до склок. Ее подписчики посылают в редакцию на зависть умные письма, враги боятся спорить, политики ищут в ней союзников, любители кроссвордов — мучений, публика — утешения, и все — лакомства изящной словесности. Газета льстит мне недвусмысленностью лапидарных заголовков, обилием живописных подробностей, ловким и уверенным стилем, отнюдь не исключающим тайного парадокса, скрытого каламбура, замаскированного афоризма и сухого, как дорогой одеколон, юмора. Приятно, что ее вкусы так часто совпадают с моими. Конечно, потому что это — ее вкусы, ставшие почти моими.
Короче, я бы никогда не поверил, что такие газеты бывают, если бы каждое утро на моем пороге не появлялась свежая «Нью-Йорк таймс».
«Газеты, — писал Василий Розанов, — когда-нибудь пройдут, как прошли крестовые походы».
Говорят, это время настало. Собственно, газеты умирают давно. За сорок лет число их подписчиков уменьшилось вдвое. Хуже, что катастрофически сократился честный доход прессы — реклама. Теперь потребителя, зная, что он уже покупал, вылавливают в Сети поодиночке и берут измором. Нынешний кризис грозит добить газетную индустрию. «Чикаго трибюн» и «Лос-Анджелес таймс» объявили банкротство, «Бостон глоб» вот-вот закроют. «Нью-Йорк таймс» заложила редакцию — роскошный, всего с год назад построенный небоскреб, украшенный неоновым пером от фундамента до крыши.
Многие, однако, не видят трагедии в газетном крахе. Они утверждают, что бумажную прессу все равно уже заменила электронная. По-моему, считать так — все равно что ценить алкоголь в зависимости от градусов. Интернет действительно удобен — как водопровод, но глупо думать, что из него потечет шампанское.
Я не хочу обижать сетевое сообщество, но вынужден это сделать, потому что оно начало первым, устроив демократию графоманов. Уравняв умное слово с каким придется, Интернет заменяет душеспасительный фильтр редактора безнадежным аффтором, скрывающимся под ником Арнольд, и его же аватарой. Сетевой мир по-своему экзотичен, забавен и находчив. Не «Гамлет», капустник. И принимать его всерьез — все равно что пользоваться Википедией вместо гениальной Британники: можно, если не забывать о разнице.
Что я, Эрик Шмидт, главная шишка Гугла, назвал Интернет «свалкой фальшивых фактов». Только газеты и спасают нашу информационную среду от разложения. Бесплатный (!) сайт «Нью-Йорк таймс» посещают 20 миллионов в месяц, и я не понимаю, почему этого не делают остальные. Газеты питают Сеть, почти ничего не получая взамен: интернетская реклама покрывает лишь 20% расходов.
Понятно, что долго так продолжаться не может. Напуганная перспективой остаться без газет, Америка вспомнила урок Томаса Джефферсона: правительству без прессы он предпочитал прессу без правительства.
Самый простой способ спасения газеты — пустить ее с молотка, надеясь, что рынок вернет ей рентабельность. Беда в том, что все лучшее — от любви до искусства — нерентабельно. По-моему, продать «Нью-Йорк таймс» — все равно что продать балет, Эрмитаж и оперу. Уж лучше рассчитывать на доброхотов. Выпускать лучшую в мире газету стоит в год 200 миллионов. Дешевле, чем футбольная команда. Славы, правда, меньше, но смысла больше, причем — буквально.
Кризис бумажной прессы объясняют тем, что она устарела, но именно это и делает ее необходимой. Только дураки и по инерции по-прежнему считают газету «средством массовой информации». Сегодня это просто не так.
Газете нет больше нужды нас информировать — мы и без нее все знаем. Пресса безнадежно проигрывает и в оперативности, и в вездесущности своим конкурентам — радио, которое, как показывает статистика, сообщает нам четыре пятых новостей, телевидению и всяким разновидностям электронной медии, растущей на каждом экране, включая телефонный. Неверна и та часть формулы, что упирает на массовость газеты. Многомиллионные тиражи — участь печатного мутанта, рожденного от союза телевизора с комиксом. Эти картинки с подписью не являются газетами вовсе.
Настоящая газета брезглива и честолюбива. Последний аристократ в мире победившей демократии, она берет не числом, а влиянием. Ей повезло проиграть соперникам в гонке за прогрессом. Будущее газеты в том, чтобы, осознав и приняв судьбу, занять свое место в арьергарде информационной цивилизации.
Всех нас безвольно несет могучий поток дурного сознания. Все мы окружены ненужными сведениями, бессмысленными фактами, посторонними подробностями. И это трагично, ибо, как сказал Ницше, «лишнее — враг необходимого». Чтобы отличить одно от другого, нужна талантливая газета. Ее задача — не снабжать читателя информацией, а защитить от нее.
Отечественный опыт борьбы за свободу печати привел к тому, что функцию отбора брала на себя власть: важным было все, что она прятала. Но правду можно сказать только тогда, когда ее скрывают. В открытом обществе свободу прессы должна смирять сама пресса. Она обязана обладать таким умом и ответственностью, чтобы мы делегировали газете свое право знать о мире то, что о нем стоит знать.
В этом — тайный смысл девиза «Нью-Йорк таймс»: «Мы печатаем все, что подходит для печати». В слове «мы» сосредоточен накопленный за полтора века капитал. Вынося материал на первую полосу, газета, которую читают короли и президенты, формирует мировое общественное мнение, устанавливает иерархию, указывает на приоритеты, с которыми вынуждены считаться все, не исключая тех, кто не умеет читать вовсе.
Задача газеты не спасать, не лечить, а объяснять мир, делая его пригодным к существованию. Вставляя факты в систему, вплетая единичное в тенденцию, газета придает царству общих идей форму, соразмерную человеку — но не всякому, а интеллигентному. Специфическая и уникальная миссия газеты заключается в рационализации повседневности. Процесс организации информации наделяет ее смыслом. Все, что укладывается в умную структуру, помогает справиться с хаосом, от которого газета заслоняется своей версией действительности. В сущности, это — фабрика метафизики, изготовляющая реальность одного, но самого важного дня — сегодняшнего.
* См.: Генис А. Шесть пальцев. М., 2008.
13.02.2009
Тайны вашингтонских масонов
В международную печать просочилась долгожданная новость: Дэн Браун закончил новый роман
Cryptos Дж. Санборна у здания ЦРУ указывает на героя нового романа «Ключ Соломона»
Никто, начиная с самого автора, не станет претендовать на формальную новизну будущего романа. Дэн Браун работает в наиболее эффектном сейчас жанре интеллектуального детектива — ученого триллера. Несмотря на то что родоначальника такого вида словесности считают Умберто Эко, я бы искал источник этой литературной традиции у других классиков. По-моему, беспрецедентно успешная манера Брауна происходит от слияния Конан Дойля с Жюлем Верном. Первый дает безошибочную схему детектива, второй учит нагружать его любопытным научно-популярным содержанием. Условно говоря, пока Конан Дойль держит читателя заложником у развязки, Жюль Верн втолковывает нам все, что мы хотели знать, но не догадались спросить. Разница в том, что, имея дело (в отличие от викторианских авторов) с нетерпеливым читателем, Браун нарезает информацию на гораздо меньшие порции — примерно по странице за раз. Техника такого письма идет от компьютерного экрана, который приучил нас к быстрому мельканию знаний.
Все остальное есть в каждом триллере, который, как факир кобру, завораживает нас постоянным развитием действия. По-американски такие книги называются page-turner. Это точное словцо означает, что читатель не может перестать переворачивать страницы, пока не кончится том. Несколько раз я влипал, как муха в варенье, в такие книги. Ты можешь ненавидеть автора, презирать его опус, но просто физиологически не способен бросить чтение, не узнав, чем все кончилось. Угробив несколько бессонных ночей, я разочаровался в подобном чтиве и обхожу остросюжетные книги стороной. Однако новую книгу Брауна все равно жду с нетерпением, ибо необычным его сочинение делает не форма, а содержание.
Хотя о новом романе известно лишь несколько фактов, их достаточно, чтобы попытаться реконструировать еще непрочитанную книгу. Первая подсказка — название: «Ключ Соломона». Под этим титулом историки и эзотерики знают средневековое пособие по заклинаниям, позволяющим стать невидимым, найти украденное, вернуть любовь и разговаривать с мертвыми. Составленный в XV веке по-гречески и прославившийся в латинском переводе (Clavis Salomonis), этот магический труд соединил еврейскую каббалу, арабскую алхимию и европейскую демонологию.
Видимо, примерно это сделал и Браун, добавив в гремучую смесь главный ингредиент воспаленного исторического воображения — масонов. Это — безошибочный ход, ибо в эпоху кризиса и неуверенности всякая теория заговора падает на подготовленную страхом перед хаосом почву: даже зловещий умысел лучше никакого.
Другой намек, по указанию самого автора, содержится на обложке американского издания «Кода да Винчи». Там воспроизведен фрагмент скульптуры Джеймса Санборна Cryptos, что можно перевести — опять-таки с греческого — как «Шифровка». Этот авангардный шедевр представляет собой запутанную конструкцию из красного гранита и медного экрана, содержащего непонятную вязь букв — тайное послание, о смысле которого горячо спорит интернет. Важно, что скульптура стоит у здания ЦРУ. И этот адрес ведет нас к центральному герою нового романа — Вашингтону: и человеку, и городу.
Американская столица — многообещающее место действия для исторического боевика. Белокаменная роскошь американского Рима постоянно напоминает нам о многозначительных эпизодах не такого уж далекого прошлого. Чтобы мы не забыли о нем, в Вашингтоне постоянно пишут — на порталах, площадях и тротуарах. Здесь приятно высекать — в граните, мраморе и бетоне — изречения, стихи, законы, сплетни. Жизни не хватит, чтобы прочесть этот больной графоманией город. Но этого никто и не делает, ибо надписи, как у древних египтян, служат Вашингтону оберегом, наглядно привязывающим столицу Америки к ее истории и его тайнам. Выбрав самый умышленный город Нового Света, Браун легко найдет в нем занятие для своего «символога» Роберта Лангдона.
Все подробности его новых приключений надежно упрятаны от прессы. Я, конечно, знаю не больше других, но рискну предсказать, какой будет ключевая деталь нового романа. Как, уверен, помнят все читатели «Кода да Винчи», решающий эпизод книги разворачивается вокруг секрета, спрятанного на фреске Леонардо да Винчи «Тайная вечеря». В своей книге Дэн Браун утверждал, что фигура, сидящая по правую руку от Христа, — женщина. Если теперь, зная об этом, вы посмотрите на любую репродукцию этой фрески, вам уже никогда не придется сомневаться в том, что Леонардо под видом ученика Христа изобразил его ученицу.
Держу пари, что в новом романе роль такой детали (у всех на виду, но никем не понятой!) будет играть американский доллар, вернее, его и впрямь загадочный дизайн.
18.02.2009
Иметь и не иметь
Самой по себе бедности недостаточно, чтобы завершить эпоху истерического консьюмеризма, — нас же это не останавливало. Больше шансов на успех у снобизма: когда не иметь станет престижней, чем иметь, позолоченный век гламура наконец кончится.
Это неправда, что в кризис люди перестают тратить деньги, они их тратят на другое: покупки статуса заменяются товарами комфорта. За этим процессом интересно следить в супермаркете. В рецессию тележку продуктов отличает объем и ассортимент. Прежде всего их больше. Экономисты с удивлением обнаружили, что в январе объем торговли не упал, как все остальное, а слегка вырос. По-моему, тут нет ничего странного: естественная, даже животная (я бы сказал — беличья), реакция на трудные времена. Не зная продуктового дефицита и потому лишенные русского комплекса «соли и спичек», американцы все равно создают сырьевой запас, который подавляет всякий страх перед будущим.
В доме моих родителей на Лонг-Айленде стояло три холодильника. Два обыкновенных и один промышленного размера морозильник, куда можно было спрятать труп стоймя. С такими резервами они могли выдержать месячную осаду. Отчасти эта фобия объяснялась тем, что мать с отцом пережили голод в войну и капризы Госплана после нее. Но больше прошлого их пугали перспективы: запасаясь впрок, они заговаривали старость. (Не потому ли, как жалуется жена, я покупаю книги в ненормальном количестве.)
«Ни за что не умрем, — убеждало родителей их подсознание, — пока всего не съедим».
«Не помогло», — говорил я себе, избавляясь от индюков, замороженных, как мамонт.
Так или иначе, я узнаю эмоцию, когда разглядываю покупки соседей, стоя в очереди к кассе. Куль риса, мешок мука для оладий, замороженный бекон, короб макарон — как на Клондайк. И цель та же — перезимовать, дождаться весны, когда снег сойдет и кредиты оттают.
Вопрос, однако, в том, останемся ли мы сами прежними.
Консьюмеризм был всегда. Тяга к ненужному приводила в движение экономику и кормила ее роскошью. Всякий, но преимущественно — географический, прогресс развивала потребность в заведомо необязательных товарах. Римляне сходили с ума от шелковых тканей, сквозь которые так соблазнительно просвечивало тело. Ренессанс открыл пряности, москвичи — джинсы. Обойтись без всего этого обычно легко и часто разумно. Можно заменить китайский шелк домотканой шерстью, заморские пряности — огородным укропом, американские джинсы — лыжными штанами. Можно, но не престижно. Между тем, какой бы мелкой ни была роскошь, она поднимает нас над теми, у кого ее нет, позволяя выделиться за счет чужих вещей, а не своих способностей. Статусное потребление создает наглядную иерархию. Место в ней легко вычислить, купить или украсть. Однако в зазор между полезным и лишним вмещается столько амбиций, что добром это редко кончается. Вспомним шекспировского Лира:
Сведи к необходимости всю жизнь,
И человек сравняется с животным.
Не будучи королем, я не вижу в этом большой трагедии. Наш кот, например, ничем не владеет и всем пользуется. Но мне, увы, до него еще далеко.
Первый гонорар я получил в пятом классе, написав за товарища сочинение про его папу. Наградой за труды была шариковая ручка, точнее — медный стержень от нее. Писать им было мучительно трудно, ибо тощий столбик выскальзывал из пальцев и пачкал карман. Однако тогда, в 1965-м, именно так выглядел наш смутный объект желаний, и я периодически носил свой стержень заправлять чернилами в особую мастерскую, пока он не состарился, а я не вырос. На смену пришла водолазка-битловка, потом — плащ болонья, чуть позже — нейлоновая рубаха, наконец — складной зонтик. Каждая из этих забытых вещей стоила недельную зарплату и была абсолютно бесполезна. Битловка душила, болонья рвалась, рубаха намокала от пота, зонтик ломался от дождя. Но нас это не останавливало.
Раньше, как во всем остальном, я винил советскую власть, считая абсурд потребления прямым следствием бедности, но в Америке я убедился, что хотя бы в данном случае режим ни при чем.
Возле Кейп-Кода, известного нам из Бродского как Тресковый мыс, лежат два острова. Один, описанный в «Моби Дике» — Нантакет, — славится
