— Ваша помощь выглядит по меньшей мере парадоксально! — Лицо Лермана было спокойно, и только глаза выдавали обуревающее его чувство неприязни.
— Вы сказали, доктор, парадоксально? — переспросил Мэрфи.
— Когда-то, в Пеенемюнде, — пояснил Лерман, — после испытания ракеты фюрер пожал руку конструктору Брауну. Спустя несколько месяцев первые «ФАУ-2» пересекли Ла-Манш и обрушились на Лондон. Прошло всего двенадцать лет, и вот немецкий конструктор Варнер фон Браун — главный конструктор американского управления баллистических ракет. А мы, немцы, получаем новую технику, созданную немецким конструктором, в качестве «помощи» из-за океана. Это ли не парадокс, господин Мэрфи?
Мэрфи не торопился с ответом. Он налил в бокал виски, разбавив на этот раз содовой, отхлебнул глоток и, рассматривая Лермана долгим оценивающим взглядом, сказал:
— Наши пути в жизни скрещивались не раз. Я представлял себе вас, доктор Лерман, асом разведки, одним из лучших учеников Канариса. Теперь вижу, что ошибся. Вы добродетельная и сентиментальная Гретхен! Есть один бог на земле — мифический сын Зевса, его предок, — Мэрфи фамильярно щелкнул по носу бронзового Гермеса: — Этого бога зовут Бизнес! Соглашение «ИГ Фарбениндустри» и «Стандарт-ойл» было новыми скрижалями апостолов этого бога! Американские самолеты сбрасывали на фатерланд бомбы, изготовленные по немецким патентам. Заправленные американским горючим, немецкие подводные лодки топили в Атлантике корабли под звездными флагами. Нации приносили жертвы на алтарь бога-отца Бизнеса и сына его — Войны! Вилла на Берлинерштрассе в Куксхафене принадлежит вам, доктор Лерман? Это дар бога-отца Бизнеса за вашу праведную жизнь! Когда же вы, Лерман, сфальшивили? Тогда, когда оплакивали конструктора Брауна или когда получали свою долю тела и крови? — Последнее Мэрфи проиллюстрировал жестом, который на всех языках мира означает деньги.
Приглаживая тонкими, холеными пальцами подбородок, Лерман с трудом выдавил подобие улыбки:
— То, что вы говорите, Мэрфи, цинично!
— Я этого не скрываю, доктор, я циник, веселый циник! И, если говорить правду, а мы с вами, помните, договорились играть по «гамбургскому счету», и вы, Лерман, циник! Да, да, — циник, — повторил он. — Вы думаете, я не знаю, что мы оплачиваем снаряжение и переброску агентуры, которая занимается разведкой в первую очередь для вас! Мы получаем сведения из вторых рук, им грош цена, а платим вам большие деньги. Ну хорошо, переменим пластинку. Давайте «элиту» вашего института! — неожиданно закончил Мэрфи.
Доктор Лерман включил прибор. Пока нагревался кинескоп, Мэрфи наполнил рюмку виски.
На экране появился интерьер большой комнаты со шведской гимнастической стенкой. Мускулистый, пропорционально сложенный человек, подтягиваясь на руках, поднимался по стенке.
— Лемо, спуститесь вниз и повернитесь к нам лицом! — распорядился доктор.
Контрольная лампочка микрофона погасла.
Щурясь от сильного света, на них смотрел с экрана тот, кого доктор назвал Лемо. Это был человек, казалось, лет тридцати, его лицо, бронзовое от загара, было мужественно и по-своему красиво — резко очерченные скулы, высокий лоб, вьющиеся темные волосы, светло-карие глаза, прямой нос, полные чувственные губы.
Вновь вспыхнула контрольная лампочка микрофона.
— Лемо, вы готовы к выполнению операции? — по-немецки спросил Мэрфи.
— Да, я готов, — ответил Лемо. Звук его голоса, усиленный динамиком, прозвучал громче, чем следовало.
— Вы знаете район операции?
— В этом районе я знаю каждую сопку, каждую бухту…
— Для решения второй, главной задачи операции самое ответственное — это вербовка. Вы уверены в этом человеке? — спросил Мэрфи.
— Уверен, — твердо ответил Лемо.
— На чем строится ваша уверенность?
— Я знаю этого человека, как самого себя, — Лемо улыбнулся.
— Но прошло много лет…
— В этом краю, — перебил его Лемо, — человек остается тем, что он есть. Сильные люди не меняют привязанностей.
Выключив микрофон, Мэрфи сказал:
— Пустая крылатая фраза! Он сам изменил своим привязанностям.
— Романтическая подкладка. Все русские в той или иной мере романтики! — заметил Лерман.
— Изменив однажды, он изменит вновь. Кинескоп можете выключить.
Экран погас, и яркая точка, сверкнув, упала, словно метеорит.
— Вам понравился Лемо? — спросил доктор.
— Как новенький доллар! Где вы его подобрали?
— В лагере перемещенных лиц. Вас интересуют подробности?
— Я хочу знать, за что мы платим деньги.
— В некотором противоречии с ветхим заветом, этого Адама сотворили из ребра Евы…
— Нельзя ли без ветхозаветных притч?
— Вам знакомо имя Марты Плишек?
— Впервые слышу.
— Вы не читаете «Гамбургского листка» уголовной хроники. В порту за Мартой Плишек установилась репутация роковой женщины. Мы давно заинтересовались этим мальчиком и нацелили на него Марту. Женщина потребовала комфорта, и мальчик запустил руку в шкатулку с ценностями вдовы рейхскомиссара Рамке. Мы вытащили его из тюрьмы. Некоторое время мальчик упирался, но, узнав, что Марта работает у нас, согласился. Эта женщина может вить из него веревки. Он требует, чтобы деньги мы перевели на ее счет.
— Хорошо, что он рассчитывает вернуться в Гамбург. — Мэрфи посмотрел на часы и вспомнил: — Да, надо из комплекта выбросить контрабанду. В этом тоже сказывается ваш консерватизм. Русские уже давно выпускают миллионы часов в год.
— Я с вами согласен. Но что может заменить часы? — спросил Лерман.
— Наличные деньги. Заметьте, не фальшивые, а самые настоящие советские деньги. Завтра вы отправите Лемо в Норвегию. Самолет уходит в девять тридцать. Остров Варде, город Нурвоген, отель «Фрам». Вот паспорт на имя Хугго Свэнсона. Пароль явки останется прежним.
КАПРОНОВАЯ СЕТЬ
Порт Георгий опоясывали крутые сопки. Гранитные валуны нависли над бухтой. Скалы, поросшие мхом и морошкой, летом казались зелеными, осенью — черными.
Прямо против входа в бухту высоко поднималась лестница в полсотни ступеней, крутых и скользких. Лестница вела в стиснутое сопками ущелье, где тесными и неровными рядами прилепились дома поселка.
Вообще-то дома здесь строились всюду, где только была хоть какая-нибудь к этому возможность, но, когда ставил сруб капитан «Вайгача», этой возможности уже не было. Вергун буквально вгрызался в скалу и «прилепил» свое ласточкино гнездо высоко на западном склоне сопки.
В большой, просторной комнате дома Вергуна праздновали «отвальную». Утром «Вайгач» уходил в море. «Отвальная» — старинный обычай поморов; теперь он утратил всякий смысл. Прежде поморы ходили в суровое Баренцево море на утлой еле с косым парусом, многие из них не возвращались назад, и «отвальная» была не только праздником промыслового мужества, но и своеобразным прощанием. Теперь они шли промышлять на отличном дизельном судне, устойчивом, не боящемся ни шквальных ветров, ни большой океанской волны.
Праздник в доме Вергуна объяснялся не только тем, что утром они уходили в море. Для моряка море — что для крестьянина пашня, дело привычное. Сейнер «Вайгач», как передовое рыболовецкое судно, получил первым капроновый дрифтерный порядок[18]. Несколько сетей лежали здесь же, на отдельном столике в красном углу комнаты.
Гости сидели за большим длинным столом, крытым узорчатой скатертью. Хозяин дома Михаил Григорьевич и Глафира сидели рядом. Она — статная, выше его на голову, красивая, властная, он —
